Патриаршая Академия была реорганизована немного раньше, во время правления Михаила VIII. По всей видимости, в ней преподавались примерно те же предметы, что и в университете, хотя, наверное, с большим богословским акцентом.

Около 1400 г. император Мануил II придал университету его окончательную форму. К этому времени должность великого логофета пришла в упадок и высшее образование было передано в ведение одному из четырех генеральных судей. В правление Иоанна VIII таким генеральным судьей был Георгий Схоларий, который, кроме того, был членом Сената, имперским секретарем и профессором философии. Университет теперь назывался кбиплйкьн мхуейпн, и Мануил разместил его в одном месте – в зданиях близ монастыря св. Иоанна Крестителя в Петре, где была отличная библиотека, которую и отдали в распоряжение студентов. Этот переезд стал возможным благодаря тому, что число студентов сильно сократилось пропорционально уменьшению населения города. В то же самое время Мануил переселил патриаршую Академию в здания близ монастыря св. Иоанна Крестителя в Студионе, где также была хорошая библиотека, и поставил во главе ее студийского монаха Иосифа Вриенния. Два учебных заведения тесно сотрудничали друг с другом, и многие профессора преподавали в них обоих. Иосиф Вриенний, ректор Академии и профессор библейской экзегетики, также преподавал философию как в Академии, так и в университете.

Оба учебных заведения пользовались высоким авторитетом в мире, и многие западноевропейцы приезжали в них учиться. Именно там получило образование последнее поколение византийских интеллектуалов. Такие видные церковные деятели, как Виссарион и Георгий Схоларий, получили свое образование в университете, а Марк Эфесский учился в академии. Однако самая знаменитая греческая школа в XV в. находилась на Пелопоннесе, в Мистре, где, вдали от официальной церковной иерархии, Георг Гемист Плифон преподавал собственную версию неоплатонизма. И Виссарион, и Георгий Схоларий ездили к нему из Константинополя, чтобы посидеть у его ног и почерпнуть от его мудрости.

Церковь сотрудничала с государством в области образования, и в целом это сотрудничество проходило гладко. Конечно, среди арсенитов и их последователей зилотов присутствовали определенные антиинтеллектуалистические тенденции, но их точке зрения никогда издавалось возобладать над характерным для византийца уважением к образованию. Св. Григорий Палама не рекомендовал монахам чрезмерно увлекаться светским образованием, но он не хотел ничего никому запрещать. Он просто считал, что, как и мясоядение, интеллектуальные изыски не полезны аскету и подвижнику, ибо отвлекают его от главной цели. Но даже и этот взгляд не разделялся другими богословами мистицизма. Друг и почитатель Паламы Николай Кавасила считал иначе, также как и его покровитель – высококультурный император Иоанн VI Кантакузин. Да и сам св. Григорий не смог бы выразить свои взгляды так ясно и убедительно, если бы он не изучал логику и аристотелевскую методологию. Проблемы возникали, если философы начинали вмешиваться в богословские вопросы…

8. После катастрофы 1204 г. византийская традиция все больше утрачивала свою римскую вселенскость и все больше делалась этнической – греческой. Именно тогда начал появляться греческий национализм. Никейская империя уже была чисто греческим государством, также как и восстановленная Византийская империя.

Императоры-Палеологи постепенно все больше свыкались с титулом "Император греков". Это был весьма серьезный симптом. Вспомним, что, когда посол западного императора Оттона I Лиупранд Кремонский в 968 г. прибыл ко двору византийского императора с письмом, адресованным "императору греков", его даже не допустили к императору. Негодованию византийцев не было предела: "Какая наглость, – говорили они, – называть Вселенского императора римлян, единого и единственного Никифора, великого, августейшего – "императором греков", а жалкого дикого варвара – "императором римлян"! О небо! О земля! О море! Что же нам делать с такими подлыми преступниками?"

Теперь само слово "эллин" приобрело новое значение. Все чаще оно стало употребляться для обозначения гражданина Византии. Слово это было в загоне около тысячи лет. После обращения Империи его использовали для обозначения греков-язычников. В этом смысле оно широко употреблялось, в особенности в юридических сборниках и комментариях. Христианин мог использовать это слово только в отношении языка, на котором говорил. Средний византиец называл себя ромеем, а свой язык – ромейским. Но среди интеллигентов "ромейским" назывался вульгарный язык народа. Образованный человек должен был, по выражению Анны Комнены, "эллинизировать" свой язык.

А постановление уже знакомого нам собора 1082 г., осудившего Иоанна Италла, было сформулировано так: изучение эллинских предметов является важной частью процесса образования, но при этом да будет анафема всем тем, кто придерживается эллинских учений. Назвать себя эллином значило почти что отречься от христианства.

И вдруг в XIV в. византийские интеллектуалы начали говорить о себе как об эллинах. Похоже, что эта мода началась не во вселенской столице Константинополе, а в Салониках. Мистик-гуманист Николай Кавасила, еще будучи молодым человеком, писал в 1345 г. отцу в Салоники, что не решается посылать ему текст одной из своих проповедей, так как боится, что ее стиль может шокировать "твоих эллинов". В более поздних трудах он пишет об "этой общине Элладе". Около 1351 г. киприот Лепентрен в письме Никифору Григоре пишет о "всех здешних эллинах" и, сравнивая Сирию с Византией, прибавляет "и повсюду, где живут эллины". Димитрий Кидонис в своих работах использует слово "Эллада" как синоним Византии. Никифор Григора, с одной стороны, по-прежнему противопоставляет слова "эллин" и "православный", но с другой – с восхищением пишет об Элладе. К XV в. большинство византийских интеллектуалов уже открыто называли себя эллинами. Иоанн Аргирополус называет императора "императором эллинов" и описывает последние войны Византии как войны за свободу Эллады. Разительный контраст со временем Лиупранда Кремонского!

Для этой перемены много причин. Империя сузилась до земель, которые традиционно были колыбелью греческой нации, – Пелопоннес, несколько Эгейских островов и береговая полоса, испокон веков заселенная греками. Большая часть грекоязычного мира находилась под иностранным владычеством, и император, хотя по-прежнему был законным наследником римских кесарей, более не являлся главой многонациональной сверхдержавы. Старое название Империи "Экумени" стало абсурдным. Эпитет "римский" тоже уже не соответствовал действительности в то время, когда Новый Рим закатывался, а Ветхий – возрождался в обновленном величии. Но через осознание территориального преемства с древними греками гуманисты-эллинофилы пришли к осознанию своего этнического родства с Гомером и Гесиодом, Софоклом и Еврипидом, Периклом и Демосфеном, Платоном и Аристотелем. Возобновленный интерес к классической культуре требовал переоценки классических авторов. Но те великие древние, которыми так восхищались гуманисты, были эллинами. Их особенно ценили в Италии, и византийские ученые, независимо от их отношения к унии, понимали, что подчеркивание происхождения своего народа от древних греков, на чьем языке они говорили и чьи работы они никогда не прекращали изучать, весьма повышало их престиж в глазах Запада. Будучи эллинами, они были хранителями драгоценного наследия, желали они или не желали делиться им с Западом.

Но если греческое наследие считалось у "гуманистов" самодовлеющей ценностью, то вскоре они сделали еще один шаг и стали "латинофронами" (т.е. "латиномудрствующими"), с неизбежностью признав, что на некогда варварском Западе культура и просвещение в некоторых областях начали превосходить их собственные. Да и древнее эллинское наследие их западные коллеги-гуманисты ценили куда больше, чем многие соотечественники, как, например, представители "монашеской партии".

Тот новый синтез философии и богословия, синтез между Афинами и Иерусалимом, который отвергла Церковь на Востоке, был достигнут на Западе. В XI в. испанские знатоки арабского языка "открыли" и перевели на латынь Аристотеля. Западные богословы были потрясены открывающимися перед ними горизонтами мысли. Именно это "открытие" послужило отправной точкой для расцвета схоластики, для оплодотворения западной культуры классической мыслью.