Неужели я до сих пор верю, что это может случиться? Черт меня побери за вечный, неубиваемый оптимизм. Пора уже хоть чему-нибудь научиться. Подобных мыслей у меня вообще не должно быть.

Я выманиваю Эдди из-под обеденного стола, где он устроил шалаш из скатерти для пикника и нескольких диванных подушек, и отправляю чистить зубы. Ванну я ему разрешаю не принимать, так как уже без четверти восемь. Он натягивает на себя свою любимую пижаму расцветки костюма Человека-паука и, к моему удивлению, засыпает ровно в ту секунду, как оказывается в постели.

Я сижу рядом с ним, глажу его непослушные темно-русые кудри и прислушиваюсь к доносящимся из открытого окна звукам. У кого-то на всю громкость орет телевизор. Кто-то рассуждает, стоит ли сегодня устроить барбекю. Я уже привыкла, что, когда дело касается использования каждой секунды хорошей погоды, британцев не может остановить ничто в мире. Дождь перестал только час назад — какой смысл тащиться в мокрый парк? По улице проходит парочка, они обсуждают, что будут смотреть вечером по телевизору. За мгновение до того, как они оказываются за пределами слышимости, парень громко говорит: «Ладно, ладно, мы посмотрим эту твою муть». Сказано грубо, но без тени раздражения в голосе. И я задумываюсь… Неужели это все, что мне осталось? Неужели мне суждено вечно сидеть на скамейке запасных — смотреть, как растет сын, и слушать, как ссорятся соседи? Неужели мне не придется состариться в объятиях любимого человека? Что, действительно, два предупреждения — и удаление с поля?

Какая безрадостная, безнадежная мысль. Я тащусь в кухню, открываю холодильник и пытаюсь решить, что мне хотелось бы съесть на ужин. Ничего особенно привлекательного я не вижу, так как аппетита у меня никакого, однако в животе у меня бурчит. Желудок явно уверен, что мне не мешало бы подзаправиться. В конце концов я останавливаюсь на консервированной фасоли. Я засовываю в тостер два ломтя хлеба, вытряхиваю фасоль на сковородку и принимаюсь искать в шкафчике спички, чтобы зажечь плиту. В полном соответствии с законом подлости, я не могу найти обычных хозяйственных спичек «Свон», но обнаруживаю коробок из бара отеля «Париж», Лас-Вегас.

Читая надпись на коробке «Братья, идите скорей сюда! Я пробую звезды!», я горько жалею о том, что тогда сунула их в карман. Не хочу вспоминать о том чудесном вечере. Наоборот, хочу забыть его.

Поэтому мне необходимо вырвать из сердца любые остатки чувств. Если они есть, то они только и ждут, чтобы трансформироваться во что-нибудь опасное — тоску, например. Если Стиви не любит меня по-настоящему и не желает состариться, купаясь в моей любви, тогда хрен с ним. На дохлом осле никуда не уедешь, сколько ни стегай. Ясно, что Стиви мерзавец, и я не собираюсь бегать за ним, как какая-нибудь дурочка. Да и кого я хочу обмануть? Он, наверное, вовсю трахается с Беллой — может, даже прямо сейчас.

Я бы совершила большую ошибку, если бы захотела быть с ним. Огромную. Непоправимую.

И к сожалению, мне приходит в голову, что единственной ошибкой сопоставимого масштаба было бы не быть с ним, если он этого хочет.

Черт возьми, ну почему так легко представить себя любимой им? Старящейся рядом с ним? Этот мысленный образ должен бы быть уже надежно вымаран из разума — ведь прошел уже целый месяц с тех пор, как мы расстались. Я вздыхаю.

Но раз уж картинка семейной идиллии до самого старческого маразма так въелась в мой мозг, то хуже, чем сейчас, от звонка Филу не станет.

49. ПЕРЕДУМАЙ, ДЕТКА

Я не удивился звонку Лауры — меня мало что удивляет в последнее время. Но я был рад, что она позвонила. Я скучал по ней. Она отличная девушка — милая, забавная, веселая. Но конечно, сейчас я не жду от нее особого веселья. Не те обстоятельства.

Она не стала занимать время извинениями или длинным вступлением. Она мимоходом спросила, все ли у меня нормально, и перешла прямо к делу, сказав, что ей нужно со мной поговорить. Я предложил встретиться где-нибудь за ужином или ленчем, но она сказала, что не может оставить Эдди — по выходным няню найти очень трудно. Тогда я подумал о Кью-Гарденз. Ботанический сад — такое место, куда она сможет взять Эдди с собой. Он будет терроризировать гусей, пока мы беседуем за жизнь.

Она опаздывает — как обычно, — и меня странным образом успокаивает такое постоянство среди разваливающегося на куски мира. Наконец я вижу ее: точеный силуэт на фоне редкого в этом году ясного дня. Выглядит она замечательно. На ней воздушное девичье платье, которое отлично подчеркивает красоту и силу ее обнаженных рук и ног. За ней, как бычок на привязи, тащится Эдди. Ему жарко, скучно и все надоело. Сразу видно, что он капризничает. Я целую Лауру в щеку и спрашиваю у Эдди, не купить ли ему мороженого. Будто выключателем щелкнули: мальчуган улыбается радостной ангельской улыбкой. Если бы только у его мамы можно было вызвать улыбку с такой же легкостью…

Мы заходим в кафетерий и выбираем каждый по мороженому.

Я беру быка за рога — ведь мы, в конце концов, встретились не просто так, а для серьезного разговора.

— Я так понимаю, ты не желаешь говорить ни с Беллой, ни со Стиви, — говорю я.

— Ты этого не одобряешь? — удивленно спрашивает она. — Мне казалось, ты как никто другой должен понимать, что я не обязана их выслушивать.

— Да, но возможно, тебе стоит сделать это ради самой себя.

— Ну да. Скорее всего, они не будут передо мной оправдываться, — с горечью говорит она. — Им ведь для этого придется вылезти из постели.

— Между ними не было секса уже много лет.

— Кто тебе сказал?

— Они.

— И ты им веришь?

— Как ни странно, да.

Лаура бросает на меня странный взгляд. Очень трудно определить, что он выражает: что-то среднее между недоверием и жалостью.

— Я говорил с ними обоими и думаю, что у меня сложилась более ясная, чем у тебя, картина того, что произошло.

— Неужели Белле удалось убедить тебя, что она не собиралась сбегать со Стиви? Что она выбрала тебя еще до того, как Нил Карран смешал им карты?

— Так и есть.

— Ха. — Губы Лауры кривятся в презрительной усмешке.

— Ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что мне удалось выяснить?

— Нет, — твердо говорит она.

— Тогда зачем ты мне позвонила?

Лаура опускается на ближайшую скамью. К нам подбегает Эдди, он просит маму подержать его мороженое. Отдав мороженое, он тут же пытается изобразить поочередно кувырок вперед, «колесо» и стойку на руках. Ему только четыре, и он еще ничего не знает о сложности окружающего мира.

Мы с его матерью смеемся и говорим, что по этим штукам он чемпион мира.

— С Эдди ты все делаешь правильно, Лаура. Думаю, у него очень хорошее детство, — говорю я.

— Спасибо. — Она некоторое время молчит, затем добавляет: — Он скучает по Стиви. Несколько дней он прямо места себе не находил. За те два месяца, что Стиви присутствовал в моей жизни, Эдди к нему очень привязался. И я это одобряла — подумать только! Не надо было позволять Стиви лезть в нашу жизнь, особенно в свете того, что он одновременно лез твоей жене под юбку.

Я морщусь. Да, разговор получается не из легких.

— Как все это не к месту! Душевная драма и разочарование — это как раз то, чего мне ни при каких обстоятельствах не нужно. Я хочу просто жить нормальной жизнью, как вон та семья. Я что, так много прошу? — Она указывает на семейную пару, расстелившую под высокой березой скатерть для пикника. Глядя на них, можно подумать, что они собираются сидеть под этим деревом как минимум неделю. Кроме гигантской двойной детской коляски и почти такого же размера корзины для пикника, они упакованы зонтиками от дождя, зонтиками от солнца, тюбиками с солнцезащитным кремом, плащами, запасной одеждой и четырьмя детьми, среди которых один — грудной младенец.