Завенягину приятно было надеяться и осознавать, что его скромная личность нравится и оценивается положительно Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Цветь пятнадцатая

Климент Ефремович Ворошилов на одном из совещаний похвалялся, что при чистке армии арестовано сорок тысяч врагов народа из командного состава. Николай Иванович Ежов расстрелял и бросил в тюрьмы около двадцати тысяч работников НКВД. Когда ликвидировали Ягоду, затем его заместителя Фриновского, начались аресты работников НКВД и в провинциях. Кровожадный и обезумевший ящер государства пожирал свои же когтистые лапы, но они у него тут же отрастали вновь.

Магнитка ничем особенно не отличалась от рабочих городов в других районах страны. Придорогин боялся, что его возьмут — хотя бы за тот нелепый случай в меркульевском доме. Пребывал в страхе и прокурор города Соронин. Завенягина, на которого он посылал десятки докладных как на вредителя, укрывателя врагов народа, не арестовали, а в сущности повысили, направили на строительство Норильска. В стенограмме пленума горкома партии от 17 декабря 1937 года по вопросу «О вражеской работе в Магнитогорске» сохранилось выступление Соронина: «О Завенягине уже несколько раз сигналы были: отмечал пленум горкома, состоялось специальное бюро и было предложено написать докладную обкому о делах Завенягина. Припомню вам два факта. Были аварии в течение трех лет 1-го мая на транспорте. Привлекают за это к ответственности беспартийного человека — Пиковского. Сейчас он сознался, что враг народа. Его защищал Завенягин как честного человека. Возьмите дело Булгакова — взрыв в машинном зале коксохима. Ведь дело дошло через область до Вышинского, что судить не следует. И наконец из Москвы получаем: вместо статьи 58-7 привлечь по статье 111, по ней и судили. Вот защита прямого врага. Много было таких фактов. Возьмите дело Морозова. Арестовали как врага народа. Вдруг телеграмма из Москвы — сообщить объяснение, почему арестовали Морозова? Откуда это? Почему в Москве узнали? От Завенягина! Дело Петрова, который привлечен по статье 58-7, опять телеграмма из Москвы...»

— Завенягин и есть укрыватель вредителей, враг народа! — гремел со всех трибун прокурор, повторяя эту фразу в докладных и письмах, адресованных в самые высокие инстанции.

Соронин опасался, что Завенягин может отомстить ему, ответить ударом. Прокурор сожалел о своих неосторожных нападках на Авраамия Павловича. Не оправдались подкопы Соронина и под Хитарова. Новость была неприятной: и Рафаэль Мовсесович пошел на повышение. Трудно предугадывать судьбы. Делаешь ставку на дружбу вроде бы с большим человеком, а его расстреливают как врага народа. Другой — вроде бы явно обречен, а идет на взлет, становится опасным недругом.

Прокурор мучился раздумьями, а Рафаэль Мовсесович Хитаров писал в это время своему отцу: «Ты, вероятно, узнал уже из газет о моем новом назначении — я избран вторым секретарем Челябинского обкома. Выдвижение большое, и я, конечно, счастлив, что партия оказывает мне такое доверие. Итак, приходится оставлять Магнитку и перебираться в Челябинск».

Из этого письма мы видим, что в любое время бывают счастливые люди. Инженер Голубицкий был рад по другому поводу. Новый директор завода намекнул, что его, Голубицкого, представили к ордену Ленина. Григорий Коровин тоже был человеком счастливым: он стал сталеваром, вступил в партию, женился на Леночке и купил велосипед. Недавно его пригласили в партком:

— Ты знаешь, Коровин, что к нам приезжает знаменитая скульпторша из Москвы, Вера Игнатьевна Мухина?

— Не знаю. А я здесь причем? Присутствовать должен на встрече с букетом цветов?

— Нет, Коровин! Задание более ответственное: мы представим твою фигуру и Шаталина, и еще два-три человека — для вылепления в бронзе! Ну, сначала тебя изваяют в гипсе, а после отольют в металле.

— Да ить у меня рожа вроде не очень баска...

— А ты потренируйся у зеркала, научись партийно-патриотический вид обретать. Штобы преданность социализму струилась в будущие тыщалетия! Понял, Григорий?

— Как не понять? Сомнения, однако. Боюсь вот, не справлюсь.

— А ты не сумлевайся. Вообрази нашу светлую и близкую коммунистическую жизнь, улыбнись, руку вперед выбрось бодро.

— Как Ленин?

— Нет, не как Ленин, а чуточку поскромней.

Гришка Коровин целую неделю, приходя с работы, вертелся перед зеркалом, изобретал позы и спрашивал то у своей жены Лены, то у соседской девчонки Груни Ермошкиной:

— Впечатляет? На кого я похож?

— А сейчас?

— А ежли вота так?

— А тебе на кого надо быть похожим? — интересовалась Лена.

— На Илью Муромца, который получил профсоюзный билет и талон на приобретение галош.

— Тогда тебе и тренироваться не потребно.

Искренняя радость и жизнелюбие захлестывали Гришку Коровина. О несчастных людях рассуждать нет смысла. Страдальцев в России всегда много. Но еще больше людей, которых нельзя отнести к удачникам или противоположно — к бедолагам. Начальник НКВД Придорогин не причислял себя к людям счастливым, однако, не ходил и в горемыках. Смысл жизни он видел в работе, в кипучей деятельности по разоблачению врагов партии. В городе в последнее время кто-то опять начал распространять самописные антисоветские листовки. Очень уж знакомым был их текст: «За то, что они пролили кровь пророков... кусали языки свои от страдания».

Листовку принес в НКВД осведомитель Емельян Попов, по кличке — «Попик», кареглазый, хилявый вьюноша, часто выступающий в газете со статьями о нравственности и поэзии. В милиции знали, что Попик ворует книги в библиотеках, выводит штампы, продает редковинки на базаре. Но антисоветчики опаснее, чем какие-то хмыри-жулики... А у Попика, как и у Шмеля, и у Лещинской, было тонкое чутье на врагов народа. Он пописывал стишки, легко втирался в доверие к местным членам литобъединения, к студентам.

Придорогин пригласил Порошина:

— Аркаша, ты помнишь: года три тому назад заводилось у нас дело о прокламации? Мы тогда запурхались, не стали вести расследование. Поройся-ка в архиве, найди ту писульку. И за дело возьмись лично. Попик — осведомитель серьезный, перспективный, природный. Я бы даже сказал — потомственный!

— Не нравится мне Попик, — вздохнул Порошин. — Вертлявый он, подленький, стишки вот недавно украл у одного пиита, опубликовал в «Магнитогорском рабочем» под своей фамилией.

— Аркаша, все наши осведомители — подленькие. Но мы без них не обойдемся. Тебе и Шмель когда-то не нравился. А теперь это — лучший сексот в городе, твой друг и помощник. Признайся в своей ошибке!

— Да, Шмель у нас молодец.

Аркадий Иванович искренне раскаивался, что относился когда-то к Шмелю с высокомерием, чувством неприязни. Заведующий вошебойкой, выполняя поручения НКВД, бегал иногда и таился в засадах по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Он помог раскрыть и арестовать около ста вредителей, диверсантов, шпионов. Порошин в шпионов не очень верил. Но ведь они сами признавались, называя руководителей, состав организаций. И далеко не все делали это под битьем и пытками. Неужели просто от страха, от представления о мучениях? А где же нравственность и сила духа? Пока что из пяти тысяч, прошедших через допросы НКВД в городе, испытание выдержали всего два человека: дед Меркульев и его внучка Фроська. А пытки, то бишь физическое воздействие на врагов народа, не самостоятельность, не местная инициатива. Сам товарищ Сталин объяснил, почему необходимы ужесточенные допросы. За Иосифа Виссарионовича Порошин согласился бы отдать жизнь: «Сталин — великий вождь! Какое дело вершит! Построим социализм, и все будут равны. В магазинах лет через десять появятся колбаса, мясо, конфеты, одежда. Рабочие будут жить в благоустроенных квартирах, ездить на работу в легковых машинах, летать на дирижаблях. Гейнеман и Трубочист говорят, будто все это — утопия. Но ведь жить с каждым днем все лучше. Вот уже отменили и карточки...»