— Ночь-то какая, Малаша!

— Лунная, божья, Майкл.

— Аи эм фонд оф ю, Маланяша! Я тебя люблю, значит.

— Ты, Майкл, по-заморскому не лопочи.

— Почему?

— Мож, ты к неприличному греху меня призываешь. Откуля мне ведомо?

— Малашенька, я хочу на тебе немножко жениться, как русские говорят.

— Не можно тебе на мне жениться. Ты веры не нашенской.

— Ради тебя я готов принять и басурманскую веру.

— Вот как раз такой ты мне и не нужон.

— Малаша, мы с тобой сбежим в Америку. У нас не преследуют старообрядцев. Они живут своими общинами, владеют фермами, богатые, уважаемые.

— У каждого своя доля.

— А если сюда пробьются чекисты?

— Тогда мы уйдем, али запремся в скитах и подожжем себя. Лучше уж сгореть в огне заживо, чем опоганиться миром сатанинства.

— И уже кто-то себя поджигал, сгорал?

— А как же? У меня тетка под Заводоуковском сгорела. Совдеповцы ломились к ней в скит.

— Как ужасно, Малаша. Ведь в огне умирать живому немножко больно.

— Не так уж мы глупы, Майкл, штобы умирать с болью. Аввакум погибал в муках. А мы — слабые: сонное зелье принимаем перед самосожжением. Уснешь сразу — и в огне не проснешься. Могу тебе дать по дружбе, Майкл.

— Зачем же мне яд, Малаша?

— А вдруг попадешь к чекистам?

— Я не хочу в НКВД. Я хочу на тебе жениться.

— Принимай веру нашу, Майкл.

— Малашенька, я не смогу принять вашу веру.

— Отчаво, Майкл?

— Я не смогу пойти в костер за веру. Я хочу жить весело, богато. Вольно, как русские говорят.

— Неволить тебя никто не станет, Майкл. Живи своей верой.

— Но тогда я на тебе не смогу немножко жениться.

— А ты сюда со мной не жениться пришел, а лешего поглядеть.

— Малашенька, окей! Я действительно, как говорят русские, забыл, для чего я сюда пришел. Я хочу немножко познакомиться с лешим. Но лешего нет, Малаша. Где он?

— Не леший придет, Майкл, а жена его.

— Лешиня, как русские говорят?

— Лешиня с лешененком. Я их медом угощаю. Они меня не боятся. А ты сиди тихо. Слышь, вода в камышах булькает?

— Боязно, дыднако, как говорит дед Кузьма.

— Никши, Майкл, вишь — идет она. А лешененок у нее на загривке. Он такой забавный, инось подходит ко мне, играет. Охраняют наш остров лешие. Без них мы бы давно запропали.

— О, я не сказал бы, что она, лешиня, страшная.

— Баская во своем роде, молоденькая.

— Руки длинноваты, дыднако, как русские говорят. И прическа не очень модная, под болотную кочку.

— Тише, Майкл, вишь — она насторожилась, принюхивается.

— Малаша, если бы у меня был синематограф, кинокамера! Я бы стал за пять минут миллионером. Если я и уйду в Америку, я вернусь! Я вернусь, чтобы подарить эту сенсацию всему миру!

Антон Телегин обманул Груню Ермошкину, вывез тайно из Магнитки Верочку и Дуняшу, переправил их в казачью станицу Зверинку к деду Кузьме. Старый казак и охотник бывалый Кузьма со своим внуком Володькой заготовил хлебный обоз, посадил на кули Веру с Дуняшей и без приключений добрался до Малого болота на границе с Васюганьем. Сюда же подвез пшеницу по уговору и дед Яковлев из Шумихи. Яковлев сбросил мешки с телеги и уехал. На другое утро с Васюганья к Малому болоту вышли верхом на лосях Маланья Мухоморова и Майкл. Каждый из них вел за собой в одной связке, цепочкой, по девять сохатых. Предстояло перегрузить мешки с пшеницей и товарами на спины лосей. Но Маланья не обрадовалась.

— Зачем цацу со щенком приволок? — нахмурилась она.

— Це жинка Порошина, — сбивал кнутовищем Кузьма цвет болиголов.

— Ладнось, примем. Ты идешь с нами, Кузьма?

— Нет, Малания. Пойдет с вами мой внучок, Володька. У менясь болезня навучно тяжкая — пердикулит. Поясницу ломить, костыли деревянеють, исть и выпить каждой день хочица.

— О другой раз стякла ящик приволоки, Кузьма. Окна в Поганой избе побили. И керосину для лампы прихвати.

— Оно, конешно, доставлю. Но пошто окна побили? Пьяные што ли?

— Долго рассказывать, Кузьма.

— Ишо што новое у вас, Маланья?

— Дурохаря утоп в болоте.

— Царствие ему небесное! — перекрестился Кузьма.

— Гореть ему в геенне огненной.

Мешки с пшеницей перегрузили на сохатых в перекидку. Дед Кузьма обнял внука, благословил его:

— Прощевай, Володь, с бохгом! Поклон от миня Порошину, ну и энтим лихим людишкам. Прости миня, осподи!

У деда Кузьмы глаза слезились, будто он чувствовал, что с внуком уже не встретится. И у Володьки губы подрагивали, вот-вот расплачется.

— Ты на лосе-то удержишься верхом? — обнял Майкл казачонка.

— Удержусь, мы с дитятства приучены, — запрыгнул на сохатого Володька.

Малаша бросила деду Кузьме три пачки денег:

— Прими, дед, оне нам без надобности.

Караван сохатых ушел на Васюганьи топи. А дед Кузьма сидел на телеге, смотрел вслед, утирал слезы. Он вытащил из мешка припрятанную чакушку, выпил, закусил тут же сорванной лесной кисляткой. Без Эсера неинтересно было ему общаться с этими людьми. Не та в них сила духа.

Кузьма разорвал обертки на пачках денег, начал пересчитывать ассигнации. Сотенные купюры волнились красноватыми разводами от болотной воды. Но дед не знал, что деньги подмочены в трясине.

— Осподи! Сихгнации-то в крови! Вот убивцы окаянные. И сують бан-дюжные деньжата мине, честному человеку. Просто сплошная ужасть! Енкеведа нахгрянет с нахганами, с овчарками, по крови преступлению-убивству вынюхають. Нешто можнучи тако поступать с человеком невинным и бохгобоязненным?

Кузьма завернул деньги в рогожу, закопал их возле приметной, трех-вильчатой сосны. У него и те деньги, выданные для закупа пшеницы, остались неистраченными. Зерно он украл с колхозного тока возле Зверинки, в деревне Донки. И никто не заметил, и недостачи не было. Социализм — учет, а кто крадет — энто не в счет! Для социализма на каждого хлебороба и рабочего потребно содержать по одному милиционеру, по два партийных работника, по три осведомителя, а окромя того — наркоматы, суды, тюрьмы и ахгромадную армию с пушками, пулеметами, танкетками и тупыми енералами. Так уж страна устроена по заветам товарища Ленина, по указаниям великого Сталина.

Какие токмо мысли не лезли в голову Кузьмы. Но больше всего они беспокоился о Володьке. А внук его, Вера Телегина с Дуняшей, Майкл им Маланья через неделю пути по болотам высадились благополучно на Лосином острове. Порошин спал на кошме, во дворе у забора, когда к нему подошла и начала его теребить какая-то девчонка-малышка:

— Вставай, чего дрыхнешь?

— Ты кто? — не разобрался спросонья Аркадий Иванович.

— Я Дуня-колдунья.

— Как ты сюда попала, Дуняша?

— На корыте прилетела. Чо шары-то выпучил? Мама, иди сюда, я разбудила его.

Верочка Телегина присела рядом с Аркадием, заплакала от радости. Так вот и возник островок счастья на острове староверов. А дед Кузьма подъезжал в это время через бор к родной станице Зверинке, где его ожидал арест по нелепому оговору. Да и сам виноват был Кузьма, часто чудил. У себя дома, в коровнике, он приклеил портреты над кормушками скотины. Каждое утро дед плевал в гениальные лики основателей социалистического государства, бросался в них комьями навоза, обзывая словами вполне литературными, но оскорбительными. Кузьма не терпел матерщины, за всю свою жизнь он не произнес ни одного крепкого выражения. Пакостноязычие не совмещалось с его природным понятием о человеческом достоинстве. С вождями советской страны он разговаривал языком общеупотребимым:

— Што ты натворил, дурак лысый? Кому была потребна твоеная леворюция? Я те выткну вилами шары твоеные бесстыжие! Мошенник ты, а не вождь! Тьфу, окаянный! Штоб тобя черти во смолу кипящую скинули. А ты чо смотришь, хрен усатый? Сам-то в колхоз не пошел. Народ в тюрьмы загнал, пострелял, убивец. Попался бы ты мине, хгрузинец, в леворюцию... Я бы те брюхо вспорол, кишки бы на штык вымотал. Тьфу, таракан кромешный! Злыдень блевотный, крысохарь усатый!