Гришка Коровин заржал от глупости девчачьей:

— Ха-ха! Хорошо, Грунька! Женюсь я на тебе. Вот как только титьки у тебя вырастут, сразу же и женюсь!

Груня подумала:

— А я ваты под лифчик натолкаю!

— Женюсь, женюсь, — рокотал Гришка.

— Поклянись, что женишься только на мне!

— Клянусь! Клянусь, Груня, што женюсь только на тебе! — с легкостью соврал Гришка.

— Целуй меня! — приказала она.

Гришка Коровин чмокнул Груню в щеку, хотел сплюнуть, но воздержался. За такую кучу денег можно было поцеловать и свинью. А Груня девочка баская, приглядная.

— Ладно уж, для первого разу хватит, — удовлетворилась влюбленная.

Манефа подслушивала разговор Гришки с Груней, подглядывала в щель. Трудно было удержаться Манефе. Она зашептала Держиморде:

— Деньги тамо делют, тышшами!

Старуха распахнула двери, вошла в горницу. На столе лежали кучей пачки денег. Манефа проковыляла по-паучьи к столу, взяла пакет сотенных купюр, обнюхала его, погладила и воровато сунула за пазуху.

— Не балуй, Манефа, — отобрал деньги Гришка у хозяйки притона. Манефа поклонилась юродиво, забуравила рысьими зырками Груню:

— Мабуть, гостье кумпоту из чайного гриба поднести?

На языке Манефы компот из якобы чайного гриба означал концентрированный настой из ядовитейших грибов — бледных поганок с добавлением сока белены. Одна чайная ложка этого зелья — и человек погибает, не успев рассказать, где и что он испил или покушал.

— Ты рехнулась, Манефа? Это же Грунька Ермошкина! — начал делить кучу денег Гришка.

В горницу, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вмедвежился Держиморда.

— Ого! Вот это навар! Кто грабанул?

Гришка Коровин, раскладывая пачки денег на три кучи, ткнул паль в сторону Груни:

— Она! Колдовством и гипнозом завладела. Я ж рассказывал вам про бабку Меркульиху, про Фроську, а вы не верили. Фроська на корыте летала. А Грунька, как оказалось, могет любой банк обчистить. Она тьму на мозги напускает, без револьвера.

Держиморда подошел к пыхливой Груне, гладнул ее по тощей заднице, ущипнул за жалкое подобие ягодицы, проявляя по-своему нежность и высочайшее уважение. На более сложное выражение чувства он просто не был способен. Груня схватила со стола аляповатую стеклянную вазу и треснула Держиморду по междуглазью. У него хлынула кровь из носа и рваной раны. Он взъярился, чтобы задушить эту пигалицу за мгновенье. Но Гришка Коровин отбросил дружка, повалил его, затолкал под кровать. Манефа воспользовалась потасовкой и суматохой, умыкнула две пачки денег и, вереща, уползла на четвереньках через порог, на кухню.

— Дурдом! Я ухожу из этого гнусилища! — объявила Груня, завязывая в полушалок свою малую долю — пять тысяч рублей.

— Я тебя провожу, — начал собираться и Гришка.

— До калитки, согласилась Груня. — Дальше тебе нельзя.

Едва Гришка и Груня вышли в сени, как Держиморда начал торопливо пересчитывать пачки денег. Сумма изрядная, около ста тысяч рублей. Две пачки он спрятал в карманах, на большее не решился. И Манефу, которая приползла снова, отогнал:

— Отвали, штрундя. Деньги артельные. Курица хичная!

Гришку Коровина Держиморда возненавидел за то, что он не стрелял в сберкассе. Пожалел каких-то пупырышных девок. Из-за него едва удалось уйти. Слава богу, уцепились за борт проходящего мимо грузовика. И если бы не деньги, принесенные Груней, не этот факт, неизвестно, чем бы закончилась взаимная неприязнь. За сто тысяч рублей сопливость Коровина можно было простить. А вора из него не получится. В будущем придется от него избавляться: всадить финский нож под лопатку аль топором рубануть ночью.

— Как тебя искать? — спросила, прощаясь, Груня у Гришки.

— Через Антона Телегина. К Манефе больше не приходи.

— Не забывай о клятве, Гриша!

— Помню!

Поздним вечером Груня смиренно чаевничала в холостяцкой квартире Антона Телегина за одним столом с хозяином, Верочкой и Трубочистом.

— Эсера вчера казнили, — мешал ложечкой вишневое варенье Антон.

— Расстреляли? — спросила Груня.

— Нет, жесточе: вздернули на крюк за подреберье.

— Как ужасно! Разве они имеют право такое?

Антон Телегин не ответил, блеснул сединой в молодых, черных кудрях. Выглядел усталым, то и дело зевал, делясь новостями:

— Сегодня сберкассу ограбили. Сто тысяч унесли. Я вел предварительное расследование. Два бандита были с девицей, приметы известны.

— Как девица выглядела? — хрустела леденцом Груня.

— Примерно, как ты.

— Может быть, я и ограбила сберкассу?

— Не говори глупости, — одернула ее Вера.

— Завтра мы выедем из города, билеты на поезд я уже купил, — подал Трубочист еще один леденец Груне.

— Я не могу уехать. Мне надо Гераську вызволить из тюрьмы, — тихо, но твердо произнесла Груня.

Антон Телегин встал из-за стола:

— Это невозможно, Груня.

— Почему невозможно? Ваш Рудаков сказал мне, что отпустит Гераську за три тыщи рублей. Советовал мне, чтобы я тело свое продала.

— Груня, твое воробьиное тельце никто не купит и за пятерку. И постыдилась бы ты повторять гадости Рудакова. Он пошутил с тобой, позабавлялся. Рассказывал нам он, как ты к нему приходила. Рудаков ведь не ведает, что ты у меня живешь. Похвалялся он: мол, наверно, трахну эту дурочку. И запомни — ни Рудаков, ни я, ни Федоров не в силах освободить Гераську или Порошина. Их невозможно выкупить и за миллион. В НКВД нет людей продажных, все живут идеями, дисциплиной, подчинением. Так что садись завтра на поезд, не мельтешись под ногами.

Цветь тридцать девятая

Два «воронка» с приговоренными к смертной казни и грузовик с красноармейцами из дивизии НКВД подкатили, пыля, к Золотой горе. Один из «воронков» был вообще-то душегубкой, но выхлопные газы в закрытый фургон не подавались, трубка подводящая отломилась, потерялась, а новую еще не изготовили. У Золотой горы зияли две впадины от старых, заброшенных шахт. Это место расстрелов было огорожено забором из колючей проволоки, с фанерными щитами, на которых плясали корявые надписи: «Запретная зона. Вход воспрещен!»

В кабине «воронка» сидел рядом с шофером Рудаков, в душегубке — Телегин. Красноармейцы для расстрелов на Золотой горе не требовались, их привозили на всякий непредвиденный случай, для подстраховки. Из «воронков» смертников вытаскивали обычно по одному, подводили к шурфу и стреляли в затылок. Если приговоренный сопротивлялся, падал на землю, кричал, тогда на помощь подбегали красноармейцы и ударами прикладов подгоняли мучеников к провалам. Шахты избавляли работников НКВД от заботы о захоронениях. А когда расстрелянных закапывали где-нибудь в поле, скотина возле таких мест бесилась. Коровы и особенно быки ревели, наливая глаза кровью, роя землю копытами. Да и были случаи раскопок — от любопытства. Шахты были идеальны для захоронения трупов. Иногда туда же на расстрелянных кидали копешку соломы и факел, сыпали известь и хлорку — от зловония. Смрадными были шурфы.

— Тебе правый шурф, мне — левый, — сказал Антон Телегин Рудакову.

— Какая разница?

— Твой глубже!

Красноармейцы разделились на две группы, одни подошли к Рудакову, другие к Телегину, закурили.

— Моих выбросьте из машины сразу всех, уложите их на животы. Я буду сам их поднимать по одному, — приказал Телегин своим красноармейцам.

— И моих тоже, пусть подышат перед смертью свежим воздухом, — заподражал Рудаков.

Из «воронка» Рудакова скользнули и легли покорно на землю Фарида, Партина Ухватова, отец Никодим, Голубицкий, Калмыков, Придорогин, Штырцкобер, поэт Макаров. Телегин должен был расстрелять нищего Ленина, американца Майкла, татарина Ахмета, Рудницкого, Пушкова, Гейнемана, Порошина и Гераську. Обреченные приподнимали головы, пытаясь оглядеть округу. Осенняя трава начинала уже желтеть. И с редких березок у колючей проволоки падали первые листья. По хрустальному воздуху мотели серебряные паутинки, цепляясь за ветки деревьев, за колючую проволоку, за травинки-былинки.