Анаит вздрогнула. Ее сестра, стоявшая на коленях рядом с ней и с болью следившая за ее мучительной душевной борьбой, взяла ее за руку. Это ласковое и умиротворяющее прикосновение родной руки смыло г Лртака чуждые, обезображивающие его черты и восстановило гот прежний, любимый облик, который раз и навсегда запечатлелся в золотой рукописи сердца Анаит. А вдруг эта весть ложна? Быть может, и не отрекался он? Быть может, принял мученический конец и весть об этом еще не дошла до них? Какой же грех совершает Анаит, оскорбляя священную память подвижника!

Сжимая холодные пальцы сестры, Асгхик думала о себе. У нее нет возлюбленного, – так оно спокойнее и легче… Но Астхик, которая видела любовь Анаит, грезила о возлюбленном, который мог у нее быть… Она подумала, что не повторит ошибки Анаит: она прежде всего узнает, подлинный ли подвижник тот юноша, которому она отдает свою любовь. Ведь мог пойти на подвижничество и Артак, однако он избрал постыдный путь отречения. А ныне всякий юноша должен избрать путь подвижничества! Астхик и сама ступила в эту ночь на этот путь, и только с подвижником разделит она любовь или смерть. Перед ее глазами вставал возвышенный образ юноши, который в эти жестокие дни не потерял мужества и, сдерживая боль сердца, ожидал, когда начнется священная война. Вот он сидит рядом со своей героической матерые и готов пойти на смерть… Астхик уже несколько дней следит за ним, она оценила сокровище его души, его наследственную доблесть; он из рода героев. По зову отца он прибыл сражаться во имя спасения отчизны. Уже несколько дней, как он дома, но не ищет ни покоя, ни наслаждений, не чванится своим княжеским титулом, не предается многословию. Он весь поглощен подготовкой к великой войне. Астхик всем сердцем тянулась к Зохраку, ей хотелось любить его, даже без всякой надежды на взаимность, даже ничего не получая в ответ на свою любовь. «Пусть он любит другую, пусть будет счастлив с другой!.. Пусть я умру, лишь бы жил он!..» – так грезила Астхик, не подозревая, что Зохрак уже проник в тайники ее сердца…

Днем во дворе и вокруг замка Огакан начали собираться прибывшие из родовых имений родичи Мамиконянов; всю ночь напролет приходили из окрестных деревень крестьяне. С ньми сметались вышедшие без разрешения из лагеря воины из полка Спарапета, так что вскоре площадь перед замком закипела от множества народа.

В замок явственно доносились голоса. Слышно было, как часто упоминается имя Вардана Мамиконяна, и это бросало в трепет госпожу Дестрик.

Внезапно шум усилился. Югабер, стоявшая у окна, увидела, как толпа вплотную окружила широкоплечего, похожего на кулачного борца черноволосого крестьянина с горящими черными глазами, лицо которого выражало волю и бесстрашие.

Это был таронец, который днем спорил с Погосом.

– Бросьте, бросьте, люди добрые!.. Да разве от родины отрекаются?! – говорил он. – Так я вам и поверил!..

В этот миг, пробиваясь сквозь толпу, вышла вперед группа крестьянок. Выступавшая во главе их высокая худощавая женщина остановилась, расправила плечи, воткнула длинный посох в землю и, оглянувшись, крикнула хриплым, но властным голосом:

– Да хватит, хватит вам языками трепать!..

– Что случилось, Хандут? Что это ты точно с цепи сорвалась? – откликнулись недовольные голоса.

– О чем вы думаете, кого ожидаете? – продолжала Хандут, – Нахарары нас покинули. Остались мы одни-одинешеньки. Враг идет на нас. И коли вы – земля родная, то вставайте, поднимайтесь или пустите нас вперед! За мной, народ деревенский!..

– Правду она говорит! Правду! – отозвались со всех сторон.

– А если правду, то вставайте! – крикнул Погос и решительно поднялся с места. – Вот войско пойдет – и мы пойдем!

– Вперед, Погос! Мы за тобой! – подхватили со всех сторон крестьяне. Окружив Погоса, они направились к Аракзлу.

Аракэл, молча и сосредоточенно смотревший на окружающих, чувствовал, что при всей их решительности эти речи еще не означают готовности немедленно приступить к делу. Крестьянин еще не дошел до того состояния, когда необходимость сохранить самое свое существование заставляет человека восстать и вступить в борьбу не на жизнь, а на смерть. И Аракзл не ошибался: когда отзвучали пламенные призывы, полилась мирная беседа.

Он встал, опядел крестьян и начал, не повышая голоса:

– Слушай меня, народ!.. – Он опустил глаза, подумал и холодно продолжал: – Враг идет, чтобы подрубить самый наш корень, чтобы превратить нас в рабов, прижимать нас еще сильней, чем прижимали князья, или же и вовсе изгнать нас из страны, сделать бездомными бродягами, рассеять и развеять по миру… Пусть даже и пойдет воевать наш князь, пусть и духовенство подьшется, но силу-то дать должны ведь мы? Только нами и сильна земля родимая. Страна – это мы! Это мы должны воевать за землю, за народ! Мы должны сохраните наше право и честь!

Крестьяне собирались вокруг него, толпа все больше густела.

– Что бы мы ни делали, конец один – война. Князь князем и останется: может, придет, а может, и не придет; может, будет сражаться, а может быть, и нет… Но мы-то должны себя защищать, как по вашему?

– А без князя, без войска и полководца что мы можем сделать? Не можем ничего, Аракэл! – откликнулся кто-то из толпы.

– Вот пойдем – и увидим! – негромко проговорил, усмехнувшись, Аракэл, подумал с минуту и нахмурился – Лучше бы до этого не дошло; а коли дойдет, вы как полагаете, войско да нахарар могут, а мы не сможем? Сможем. Нужда сама заставит… – решительно заключил он.

– Истину говорит… Правду истинную! – откликнулись крестьяне.

– А если так, то беритесь за оружие, вставайте! К чему лишние слова?

– Вот теперь уж встанем так встанем!

– Правильно – встанем, пойдем! А присоединится кто-либо по дороге – пусть идет с нами вместе! – решил Аракэл.

– Идем! Раз нет у нас господина, сами будем себе господами!

– Значит, все согласны? – переспросил еще раз Аракэл, медленно обводя всех взглядом.

– Согласны!.. Все!.. – гулом прокатился ответ.

– Если так, собирайтесь.

Долго еще длилось эю совещание то прерываемое выкриками, то переходившее в мирную беседу. Крестьяне, хотя и охваченные воодушевлением, взвешивали, обдумывали свое решение: восстать или нет; теперь восстать или поздней?..

Аракэл понимал, что раньше чем действительно подняться, крестьянин не раз еще подумает и передумает. Однако он не терял надежды, зная, что угроза потерять землю подымет крестьянина даже помимо его воли. Сдерживая ярость, он терпеливо ждал.

До сидевших в замке отчетливо доносились голоса крестьян. Может быть, впервые власть имущие услышали из их уст грубое, полное укоризны слово по своему адресу. Непривычно звучало для них это слово. Но оно было спраьедливо. Это было слово земли, ее решение, веское, кар сама земля – непрерывно рождающая, размножающая, дающая и жизнь и смертный покой на своем необъятном лоне. Это был голос природы, грозный и мудрый. Все почувствовали, что крестьянин встает, полный ярости, не ожидая подтверждения дошедших до него вестей, и, с прозорливой мудростью предвидя бедствие, выступает ему навстречу, чтоб предупредить гибель. Слово укоризны задевало самолюбие властителей. Однако это было слово и воинов – грубых, но самоотверженных, а они представляли внушительную силу. Атом и Хорен, имевшие постоянное общение с войском и лишь через него знавшие народ, – сердцем воинов приняли брошенное власть имущим крестьянское слово укоризны. Как военачальники, они и не могли иначе расценивать мнение народа. В час опасности против врага вставал грудью весь наоол. Это привлекало князей-воинов, покоряло их.

Уже за полночь к замку начали стягиваться крестьяне, вооруженные копьями, мечами, дубинами и топорами. И насколько шумным было их предыдущее совещание, настолько спокойным и будничным выглядел этот их сбор.

Но вот Егишэ встрепенулся, оглядел всех и твердо заявил:

– Довольно! Приступим к делу. Пора выступать – война не ждет…

Атом приказал сепухам разослать конных гонцов по всему Таронскому краю – оповестить народ, чтоб не доверялся лживым сообщениям, в полной готовности ждал подтверждения вестей и условного знака, чтоб нанести решительный удар персидскому войску, подступающему к границам Армении…