Он обернулся туда, где остался стоять прислоненным к дереву мертвый Родгаг. Лучника-горбуна больше не было. Уродливое тело вросло в ствол. Длинные руки обернулись опустившимися к земле корявыми ветвями, срубленная голова стала огромным наростом причудливой формы, в который секира Конана вросла, казалось, сотню лет назад.

Напротив, там, где упал обезглавленный Шагр, лежало истекающее кровью тело молодого быка. Отсеченная лобастая голова валялась тут же, и лишь огромный боевой молот напоминал о том, что еще недавно он мог ходить, разговаривать, сражаться, не слишком сильно отличаясь от человека.

Труп Лауды изменений не претерпел.

Конан направился к Чей Чену. Тот стоял в двух шагах от поверженной амазонки и спокойно смотрел на приближающегося киммерийца. Он не попытался бежать, чего Конан от него и не ждал, не обнажил оружия, и это было уже непонятно, а когда киммериец остановился, посмотрев ему в глаза, сказал:

— Я не желаю с тобой драться, Конан. Я дрогнул когда-то, и все эти годы расплачивался за ошибку, увеличивая творимое зло. Если хочешь, возьми мою жизнь без боя или покарай иначе.— Он снял с перевязи свой меч и протянул его киммерийцу.— В любом случае прими его от меня как дар — он должен служить добру.

— Так умри же, предатель!

Черно-багровая молния ударила Безымянного в спину, исторгнув из разверстого болью рта глухой стон. Он зашатался и упал. Конан успел подхватить падающее тело. Последним усилием Чей Чен открыл глаза и улыбнулся киммерийцу.

— Все правильно — я заслужил смерть,— прошептал он,— и я рад, что принял ее не от твоей руки.— Голос его быстро слабел.— Значит, боги вняли моей просьбе и даровали мне смерть от врага, а не от того, кого я хотел бы назвать своим другом.

Голова его безвольно повисла на руке Конана, и он осторожно положил погибшего на траву.

Месть дорого стоила Розе. Всего на мгновение отвлеклась она от поединка, и соотношение сил резко изменилось. Клинок рванулся вперед, и остановить его колдунья смогла только возле самой груди. Меньше локтя отделяло теперь несущее смерть острие от тела колдуньи. И, тем не менее, близость поражения не сломила ее, а, наоборот, придала новых сил, быть может, за счет взыгравшей в ней злости.

— Тебе не победить меня, колдун! — взвыла она.— Здесь повелеваю я!

Ее уродливое тело окуталось черным пламенем, багровое сияние стало ярче, и клинок начал медленно отдаляться. Повисшее в воздухе напряжение возросло до опасного предела. Из недр земли донесся отдаленный рокот, и Конану показалось, что сама незыблемая твердь, на которой он стоял, качнулась под ногами.

— Уходи, Конан! — закричал Вербар.— Тебе нельзя здесь оставаться!

Киммериец хотел возразить, но не успел: фигура старца, до этого мгновения источавшая слабое голубоватое сияние, окуталась густым лазурным пламенем с ослепительно белыми сполохами, и Конан понял, что старец решил пожертвовать собой. Его руки, символически державшие клинок, направленный в грудь колдуньи, резко рванулись вперед, острие вонзилось в уродливое тело. Конан услышал быстро нарастающий рокот, грозный гул проснулся где-то в невообразимых глубинах. Он потянулся мыслями к Пелиасу, успел увидеть, как, слившись воедино, закружились в неистовом танце багровое и голубое пламя. Страшно закричала Рогаза, ибо это была именно она, откуда-то сверху начали падать камни, и все пропало.

Словно на крыльях, безжалостно погоняя коня, несся Конан в Пуантен, где остались жена с сыном, и жеребец будто разделял нетерпение хозяина, без устали сокращая отделявшее их от цели расстояние.

Издавна знакомыми тайными тропами пробирался он через перевалы, скакал по руслам горных рек в местах, где, разлившись, они неспешно текли по дну долины, пока наконец вдалеке не показались башни родового замка Троцеро.

Вихрем промчался он сквозь ворота замка, соскочил у самого входа, бросил поводья подскочившему слуге и, не дожидаясь, пока о нем доложат, пронесся по бесконечным коридорам и ворвался в спальню. Тут радость его померкла, когда он увидел жену прикованной к постели.

— Что с тобой, радость моя?!

Он бросился на колени перед больной, припал губами к ее бессильно свесившейся руке.

— Все хорошо, милый.— Она слабо улыбнулась.

— Тогда что все это значит? — Он красноречиво обвел недоумевающим взглядом постель.

— Я почувствовала смертельную опасность, угрожающую тебе, и умолила Митру принять мою жизнь взамен твоей. Не сердись. Мне грустно умирать,— в глазах ее появились слезы,— но я рада такому исходу.

Конан стоял перед статуей Деркэто в святилище Богини Страсти, и его неподвижный взгляд был устремлен в ее невидящие бронзовые глаза. Он долго молчал, пока горячий сухой воздух не поплыл перед глазами, странным образом искажая предметы, а брошенные в курильницы благовония не наполнили комнату незнакомыми ароматами.

Метавшиеся в голове мысли упорно не желали укладываться в стройную цепь рассуждений, просьб, пожеланий, вопросов — словом, всего того, о чем он хотел говорить с богиней. Это злило, и злость еще больше мешала ему сосредоточиться. Наконец он не выдержал.

— Деркэто!— хрипло обратился он к безжизненной статуе.— Я ведь знаю, ты слышишь меня!

Он смотрел в глаза бронзовой богине, и ему казалось, что смешливый, лукавый огонек блеснул в ее глазах. Впрочем, вполне могло оказаться, что это просто случайный отблеск темного пламени в жаровне вспыхнул ярче, чем следовало.

— Ну же, Деркэто! К чему эти игры?— Он неотрывно смотрел в ее глаза, а потому не заметил, как и в какое мгновение бронзовое тело статуи превратилось в живое тело прекрасной богини. Она сидела в позе лотоса, и в неверном багряном свете ее кожа отливала бронзой.

— Чего ты хочешь от меня, смертный?— сурово спросила она, хотя глаза ее, устремленные в глаза киммерийца, не переставали смеяться.

— Я хочу знать, что случилось с моей женой!

— Как?!— удивленно воскликнула она.— Ты пришел ко мне с просьбой, но не принес даров, даже не высказал слов уважения! Ты даже не восхитился моей красотой и не сказал, что больше всего желал бы оказаться подле меня! И сразу — «я хочу»!

Конан опешил, и взгляд его помимо воли пал на умопомрачительную грудь богини, заставив сильнее забиться сердце, скользнул ниже, и Конан поспешно отвел глаза, чтобы вновь встретиться со смеющимся взглядом Деркэто.

— Ладно! Можешь не изъявлять своего восторга, тем более что красноречием ты никогда не отличался. Ты ведь человек действия, не так ли? Говори.

— Моя жена просила Митру принять ее жизнь вместо моей. Он принял жертву, и теперь она медленно умирает. Я пришел просить тебя помочь ей.

— А почему ты пришел с этим сюда, а не в храм Митры?

— Потому что я не верю ему.

— Здравая мысль,— кивнула Деркэто,— но тогда мне еще непонятнее, почему в остальном ты столь наивен. Митра никогда не удовлетворил бы такую просьбу!

— Но что же тогда?

— Митра карает твою жену смертью за совершенный ею грех или, вернее, восстанавливает справедливость. Податель Жизни никого не наказывает смертью!— с сарказмом воскликнула она.— Он ведь Податель Жизни!

— Да что же за грех совершила Зенобия?

— С точки зрения Митры, страшный грех.

Конан вконец растерялся. Он уже ничего не понимал. Зенобия?! Да чего же такого непростительного она могла совершить? Прегрешения, расплата за которые одна — смерть?! Что за чушь!

— Расскажи мне,— тихо попросил он.

— Ты действительно хочешь этого?

Конан молча кивнул.

— Хорошо же, слушай. Помнишь девушку, которую ты некогда вырвал из лап старой ведьмы — Рогазы?

Конан вновь кивнул.

— Она долго ждала тебя, но ты все не возвращался, и постепенно надежда ее таяла, пока она не поняла, что ты пошел дальше своим путем. Ты отказался от нее, но она не смогла поступить так же и, когда поняла это, пошла в храм Митры, чтобы молить всесильного бога соединить ваши судьбы, но он не прислушался к просьбе. Тогда с тем же она обратилась к Иштар, но и она лишь посочувствовала, посоветовав на прощание найти замену тебе. Тогда, отчаявшись, она пришла ко мне, и, по правде сказать, не понимаю, почему она не поступила так с самого начала.