К безумию Бертона все давно уже привыкли. Дикие толпы, визг девиц, — все это было его заслугой. Им нужен был необычный имидж, шум, скандал. Фаланги децибел, застающие неприятеля врасплох, вонючие носки, разящие зрителя наповал. Последнюю строчку они не поют — речитатив под аккомпанемент гитары: «Нас уже почти не осталось» или что-то вроде того. Такое слабо выдать даже самому святому Чартерису. Чартерис Лофборский. Крохоборский. Говорят, он раньше коммунистом был, но люди чего только не понарасскажут. Скоро кто-нибудь заявит, что он от «Эскалации» деньги получает за то, что группа вместе с ним выступает. Им бы все о ком-то судачить, посмотрели бы лучше на себя. И еще — нельзя жить одним только прошлым. Будущее — вот что нужно всем этим людям. Розы немыслимых поз. Моменты истины. Возможно все то, что возможно, и это значит…

Вместе с Чартерисом, ушедшим в раздумья, ваяющим шедевр свой, оттачивая, налагая, сочетая, аннотируя, Анджелин бродила по дому. В одной из комнат наверху — бродяга. Пожелтевшие губы, рот пустой глазницей. Она поспешила закрыть дверь. Гостиная второго этажа пуста, на полу лужи. Она стояла на голых досках, глядя на мрачное мертвое море, взятое в берега городских свалок. Стада чаек — клювы циничные, словно улыбки рептилий, от которых некогда произошли эти птицы. Темные, сырые края, земля темно-бурая, почти черная, конец февраля. Бегут ублюдки-поезда из пункта А в пункт Б, далее — везде. Торчки-машинисты забыли о своих обязанностях, кружат по своим индивидуальным паутинкам в поисках станции назначения. Людей на этом свете не осталось. Сколько раз ей говорили — плюнь на все и прими ЛСД. Психомимикрия — забудь все эти сказки о грехе и зле — их придумала твоя злая бабка. Лишь Чартерис дарил надежду — ему представлялось, что все идет лучше некуда — достаточно найти подлинную точку опоры, и тогда все вернется на свое место, но уже не в том прежнем, исполненном лицемерия смысле-мире, а в истинности осуществления всего и вся.

Он говорил Филу Брейшеру — когда ты прочтешь «Человеководителя», ты все поймешь. Никакого конфликта на самом деле нет, ибо люди как были охотниками, так охотниками и остались. Водитель — это современный охотник, верно? Азарт водителя, то бишь охотника, но никак не рассудочное решение изменить свою жизнь, подлежит всем нашим действиям, к какой бы сфере они ни относились. И так далее. Время-пространство-сознание — единый план. В голове многорядная автострада. После кувейтского coup-de-main[13] можно ехать куда угодно — все направления теперь равнозначны, — тут уж как кому заблагорассудится. Все внешние ограничения и запреты исчезли. Так говорил Чартерна Она тоже была вынуждена слушать его — прерви она тогда их разговор, и Фил скорее всего остался бы жив…

В подвалах Лофборо жили местные хиппари, группа «Мехи эпохи». Все внешние ограничения и запреты исчезли — что нам теперь закон, война, комфорт и прочий буржуазный вздор? Все внешние запреты. Исчезли. Наверняка это они пустили слух о том, что Чартерис когда-то был коммунистом. Все, что нам следовало делать, так это следовать своим курсом, идти своей дорогой — нам все эти Брейшеры как кость в горле. Да, да — конечно же, это они — больше некому.

Образы из будущего — это все он, это через него, — плачущая девушка и — фасоль, мешающая самореализации. Маразм.

С ним, наверное, хорошо, вот только по отношению к Филу это было бы подлостью. С ним все должно быть иначе, совсем иначе — в этом можно не сомневаться. Если бы он захотел переспать с ней, она не стала бы возражать. Пусть будет то, что будет. Пустошь. За окном бескрайняя пустошь. Он такой чистюля. Мы должны помнить — для юного дарования очень важен — Что это? Откуда это? — Наверное, я себя так защищаю. Ух, ну и жуткая же картина — все эти машины искореженные, кровь…

Чайки поднялись с гниющих курганов и взмыли ввысь, чертя по небу грязью. Внизу бежит собака — свободна. Свободна и робка среди холмов неведомой земли. Извечный спутник человека. Станет ли когда-нибудь таким же свободным и сам человек? Наверное, станет. Он что-то говорил о деревьях и рощах их будущего. Каких? Зеленых? Голых?

По щекам покатились слезы. Из пестрых грез потоки слез. Как бы хорошо ей ни было, ничего хорошего уже не будет. Утраты неизбежность, течь. Сепия лет моих. Прости меня, Фил, я любила тебя, но если он захочет переспать со мной, я не стану возражать. Не стану. Сержант-громила: левой! левой! Ему я вряд ли изменю, а вот тебе — запросто. В нем есть что-то такое, не знаю, как это называется, но это и неважно: он, кем бы он ни был на самом деле действительно не от мира сего. Он — святой, ты понимаешь, Фил? Святой! А ты его взял и ударил. Ты его первым ударил. Ты всегда чуть что в драку лез — вот и нарвался. Такие дела.

Она пошла вниз. Собака была в галстуке или — или она стала такою же, как все. Не собака — она сама, разумеется.

— Обычная дворняга, — сказал он. Он что-то ел, это была консерва. Все это время он питался исключительно консервами. Отказ от себя.

— Да, да — дворняга, полукровка, не удивляйся. Немного от Гурджиева, кое-что из Успенского — временем гонимый странник, и при этом никакого дзена. Теперь послушай, что я тебе скажу. Пусть я и не англичанин, но мы начнем эту работу именно из Англии — мы свяжем всю Европу воедино. Таков завет. Он снизошел на меня подобно ПХА. Америка к этому готова, она всегда к этому была готова — и сейчас, и прежде.

— Скажи — ты счастлив?

Она коснулась его руки. Он уронил фасолинку на рукопись, и та легла точно на слово «самореализация», перечеркнув его жирной линией томата.

— Ты видишь тех тварей, что ползают по голым деревьям? По-моему, это вязы, впрочем, неважно… Птицы большие, словно индюки, жабы ползучие и эта новая тварь — видишь? Я с этой дрянью постоянно сталкиваюсь. Мы чего-то хотим, и точно так же чего-то хотят и они — у них какие-то свои планы, свои виды на будущее. Пока они держатся особняком, но это ничего не значит.

— Милый! Бедная твоя головушка! Тебе отдохнуть надо!

— Именно так. Хотя не далее как вчера у меня была фаза счастья. «Снять напряжение» — так это называется. Скользящая шкала расслабления. Все, что нам нужно, это снятие напряжения. Но знай — счастье лишает нас времени. И еще — к нам оно не имеет ни малейшего отношения, так же, впрочем, как и мы к нему. Когда на сердце тяжесть, ты стремишься уйти от нее, что неизбежно возвращает тебя к ней, и наоборот, — понимаешь? Стремлению нашему подлежит некая сила, которая подобно маятнику постоянно меняет свое направление. Мы должны распрощаться и со скорбью, и со счастьем — иначе мы так и не выйдем из этого порочного круга. Необходимо проснуться, перестать быть автоматом — я уже говорил все это. Да, я должен говорить с людьми, взывать к спящим. Нужна мне и ты — ты обладаешь особым даром! Иди со мною, Анджелин! Раздели со мною бремя трудов моих!

Она нежно обняла его. Сержант-громила. На столе куски черствого хлеба, на страницах книг крошки и его пометы. Нескончаемая активность. Над курганами праха ветер гуляет.

— А когда ты любишь меня, милый, ты имеешь к этому отношение?

— Мы постоянно вырастаем из себя, мой ангел, мы — это всегда не мы.

Когда в комнату вошли музыканты из «Эскалации»-, Анджелин и Чартерно лежали на драной раскладушке. Лежали, обнявшись на раскладушке.

Грета рыдала, ее поддерживали под руку. Федерстон-Хо затренькал на балалайке и пропел:

— Мамашу ее погубила машина, «кортиною» звали убийцу.

Серые щеки Руби Даймонда.

«Человековыводитель». Третья Глава. Литература Будущего призвана изменить наше отношение к будущему. Концепция ментальных фотографий Успенского. Совокупность ментальных снимков личности образует некую запись, практически не связанную с тем, что мы привыкли именовать «собой». Оставаясь статичными, снимки эти образуют тот динамический процесс, что проявляет себя как жизнь. Истина содержится именно в них — в названных статичных мгновениях; постигаться же она может только при движении — от снимка к снимку. Движение автокатастроф, совокуплений, кинетического самопробуждения любого рода и т. д. Масса альтернатив. Большая вероятность подмены: ментальных фотографий — ментальными автобиографиями, движения — созерцанием оного. Гарпун музыки, выводящий на поверхность внутренние сущности. Действие как выражение подлежащего ему несовершенства. Горсти истины. Самоотстранение как путь к самореализации, многомерность всего и вся. Нерешительность неизреченного и неисследимого. Замутненность сознания как условие, подлежащее искательству истины, аварии на автострадах как частное проявление названной замутненности.