Стукля истерически рыдал, грозил, умолял, взывал о помощи. Но никто не отзывался на его вопли, никто не слышал их. Каторга спала.

Товарищи пытались успокоить Стуклю, оттащить от двери. Он продолжал кричать, отбивался, разорвал Никишину рубаху, расцарапал Власову лицо; потом сразу смолк. Его положили на сваленную посредине карцера одежду. Всю остальную ночь и следующий день он пролежал без движения. Ладухин насильно вливал ему в рот воду, пытался кормить галетами. Стукля глотал воду и тихо мычал, потом и мычать перестал, только громко ляскал зубами и дрожал всем телом.

На следующую ночь Никишин лег с ним рядом, стараясь согреть его своим телом. Он плотно прижимал его к себе и не отпускал до тех пор, пока Стукля не перестал дрожать и не обнял Никишина.

Так они и заснули, обнявшись. Так и проснулся Никишин утром и сразу почувствовал что-то необычное в положении тела своего товарища. Рука Стукли, закинутая на шею Никишина, была скрючена, тяжела, холодна…

Спустя час охранник принес галеты и воду, и Ладухин заявил, что один из заключенных умер. Охранник ничего не сказал. Они ждали, когда придут, чтобы убрать труп. Но час проходил за часом, и никто не шел. Они принялись колотить ногами в дверь.

Работавший поблизости каторжанин подошел снаружи к двери и спросил, в чём дело. Ему объяснили. Каторжанин отошел и, вскоре вернувшись, крикнул через дверь, что он сообщил надзору о смерти Стукли. Но прошло ещё много часов, прежде чем явились наконец двое конвойных и, взяв труп за ноги, вытащили его волоком из карцера.

Теперь их осталось четверо. Через два дня кончился пятнадцатидневный срок Ладухина. Он ушел, оставив товарищам свое пальто.

В яме осталось трое.

Через день слег Власов. У него открылась странная болезнь. Когда он нажимал на щеку, из глаза текла какая-то жидкость. Его нестерпимо мучили ревматические боли в суставах. Через три дня он перестал двигаться. Никишин потребовал у охранника, приносившего воду, чтобы он вызвал врача. Охранник - молодой, бледный солдат - привел фельдфебеля.

Фельдфебель поглядел на больного и, покачав головой, ушел. Спустя час бледный солдат снова заявился в карцер и сообщил:

- В лазарет приказано вести!

Долго тащились они до стоящего неподалеку лазаретного барака. Власов был грузен, а Никишин и сам едва держался на ногах. Солдат тоже был слабосилен, но старался помочь как мог. Всю дорогу он жалостно вздыхал, безусое лицо его страдальчески морщилось. Видя, что начальства поблизости нет, он дважды разрешал передохнуть Никишину.

Никишин садился на землю, обнимал Власова и, блаженно улыбаясь, подставлял лицо холодному морскому ветру.

Солдат садился в двух шагах от них и, отвернувшись, отирал глаза ладонью. Заметив вдалеке фельдфебеля или ещё кого-нибудь из начальства, он испуганно вскакивал. Никишин поднимался вслед за ним. Они подхватывали Власова под руки и, спотыкаясь, брели дальше. Измученные, они дотащились наконец до лазарета. Расставаясь, Никишин и Власов поцеловались.

Солдат виновато вздохнул.

- Пошли, брат, - сказал он Никишину. - Тебе обратно надо.

Никишин побрел назад. Он старался растянуть обратный путь, идти медленней. Вот земляной скат крыши карцера, колючая проволока, темный прямоугольник низкой двери… Солдат, торопливо сунув Никишину в руки пачку сигарет и коробок спичек, открыл дверь… В нос ударил удушливый запах нечистот и сырости. Никишин невольно попятился.

- Ну, что же ты, - растерянно затоптался солдат.

Никишин поглядел на солдата, и ему стало жаль его.

- Ладно, - сказал он, выпрямляясь. - Иду, - и решительно вошел в карцер.

Теперь их осталось двое. Адвокат сидел в углу и монотонной скороговоркой бормотал латинские стихи. На третий день он умер. Его вытащили за ноги, как Стуклю.

Никишин остался один.

Теперь он должен был собрать все силы, чтобы не последовать за Адвокатом. Началась длительная борьба с самим собой.

Он пел песни, - все песни, какие знал. Оказалось, что он знал очень мало песен. Тогда он стал петь все песни снова. Это походило на стихи Адвоката. Нет, этого не надо. Он встал, потянулся и заставил себя улыбнуться.

- Бывает хуже, - сказал он громки. - Верно? Бывает хуже… Понимаешь, - хуже бывает!

Конечно, это так. Путиловский слесарь Лохов сидел в этом карцере зимой. Было двадцать градусов мороза, и ему не давали горячей воды. А Гуляев? Он отморозил ноги, и когда в лазарете с него снимали белье, вместе с бельем снимались и полосы кожи.

Никишин топтался на месте, разговаривал. Он аккуратно делил каждую галету на две части и съедал паек в четыре приема, в разное время дня. Он долго жевал каждый кусок, прежде чем проглотить. Тело отказывалось повиноваться, - он заставлял его быть послушным. Ему не хотелось по утрам вставать, - он заставлял себя вскакивать. Ему тяжело было двигаться, - он методически проминался по карцеру. Он заставлял себя снимать на ночь ботинки и ложился, засунув ноги в рукава ладухинского пальто. Утром он кричал себе:

- А ну, вставай!

Но голос его был еле слышен. Он слабел с каждым днём. На пятнадцатые сутки он уже не мог подняться. Тогда он повернулся на спину, привстал, схватил себя руками за лодыжки и начал сгибать и разгибать ноги. Он всё ещё не сдавался.

Утром на шестнадцатый день дверь распахнулась.

Выходи! - скомандовал фельдфебель.

Никишин через силу поднялся и, держась за стены, пошел к двери. Каждое движение причиняло боль. Пол ходил под ним ходуном. С трудом добрался он до двери и остановился на пороге. Свет ударил в глаза и ослепил его. Он качался, хватал руками воздух и наконец упал. Некоторое время он лежал без движения, потом приподнял голову, оперся о землю дрожащими руками и широко открыл рот. Грудь разрывало от свежего воздуха, болели глаза; лагерь кружился, плыл куда-то в сторону.

Он старался остановить это кружение и наконец поймал взглядом неподвижно стоящий барак. Он повернулся к нему всем телом и долго смотрел в одном направлении. Теперь надо было только встать и идти все прямо, никуда не сворачивая до самого барака. Там его товарищи, они помогут. Надо только встать и пойти…

Но встать он уже не мог. Тогда он тяжело подобрал под себя ноги, уперся коленями и ладонями в землю и на четвереньках пополз к бараку.