Более спокойным, но столь же глубоким было обсуждение другого вопроса: каким образом во Франции будет восстановлена республиканская власть. Разумеется, решительно все считали, что маршал Петен и его правительство должны исчезнуть, - ничего другого им и не оставалось. И все находили, что тотчас же надо будет спросить мнение французского народа, созвать национальную ассамблею, которая разрешит конституционный вопрос. Но какого рода ассамблея должна это делать? Тут делегаты не были единодушны.

За осторожными речами коммунистов можно было угадать их план: произвести выборы прямо на площадях, лучше всего самым простым способом путем приветственных криков и под контролем организаций Сопротивления и их войск. Коммунисты, очевидно, рассчитывали, что при их умении действовать подобная система даст выгодные для них результаты. Испытанные парламентарии, такие как сенаторы Марсель Астье, Марк Рюкар[75], Поль Жакоби, предлагали созвать ту самую национальную ассамблею, которая была распущена в июле 1940. Под воздействием освобождения она, несомненно, аннулирует полномочия, которые сама же и дала Петену, примет для проформы отставку Лебрена, изберет нового президента республики и выразит доверие моему правительству. Затем она сама себя распустит и уступит место новой палате депутатов и сенату, каковые будут избраны на основе прежней системы. Возможно, придется внести некоторые изменения в конституцию 1875, что и будет сделано согласно правилам, утвержденным этой самой конституцией. Таковы были тезисы тех, кто желал просто-напросто возвратиться к институтам Третьей республики. Они были немногочисленны. Подавляющее большинство определенно заявляло, что "старый режим" обречен. Надо, однако, сказать, что, по мнению многих делегатов, порочность этого режима скорее состояла в недостатке демагогии, чем в избытке ее. Они не считали, что нужно исправить прежнее положение - путаницу в функциях власти и в порядке ответственности, хотя она лишала страну сильного правительства, не давала ей возможности вести твердую и последовательную политику и отдавала ее на волю событий. Вернее, тут предполагалось внести изменения, но такие, при которых путаница зашла бы еще дальше и исполнительная власть была бы уж просто-напросто фикцией.

Присвоить однопалатной ассамблее все права без исключения, дать ей полномочия подбирать и утверждать министров, уничтожить сенат, который мог бы оказаться противовесом палате депутатов, уничтожить пост главы государства или по крайней мере поставить его в условия, еще более нелепые, чем те, в которые его поставила прежняя система, - вот каковы были воззрения большого числа депутатов. Они всегда мечтали о "единой и суверенной" ассамблее, своего рода Конвенте, который сам себя избавит от гильотины и ни в чем не будет встречать преград своим порывам. Большинство политиков из числа деятелей Сопротивления рассчитывало заседать в такой ассамблее.

Я не разделял этих взглядов. Для предстоящего восстановления страны я, наоборот, полагал необходимым режим действия и ответственности. Я считал, что функции власти должны быть отделены друг от друга - тогда каждая из них окажется действенной и будет существовать настоящее правительство, парламент и суд. Надо, чтобы глава государства по самой системе его избрания, по его правам и прерогативам мог выполнять обязанности арбитра нации. Надо, чтобы народ участвовал непосредственно, путем референдума, в принятии важных решений, от которых зависит его судьба. Я испытывал тревогу, видя, какие настроения владеют теми людьми, которым завтра придется отвечать за государство, - они стремились перестроить режим скорее для удобства всяких политиканов, чем во имя служения родине. Неужели из той путаницы, непоследовательности, которые привели Францию к катастрофе и к отречению от республики, эти люди не извлекли никакого урока и готовы идти навстречу еще большей непоследовательности, еще худшей путанице? Но не время было устраивать дискуссии на эту тему. Я дал излиться потоку различных теорий и все же добился от Ассамблеи сдержанной резолюции, воспользовавшись благоразумием некоторых делегатов - Дюминиль де Грамона, Венсана Ориоля, Рене Кассена, Луи Валлона и других. В резолюции было сказано, что во время освобождения Консультативную ассамблею мы переведем в метрополию. Она будет соответствующим образом расширена и продолжит свою работу в помощь правительству; но как только территория Франции будет освобождена, а военнопленные и депортированные возвратятся, страна последовательно изберет муниципальные советы, генеральные советы и, наконец, национальную ассамблею, структуры и роль которой будут определены позднее. Кроме того, мы приняли резолюцию о предоставлении женщинам активного и пассивного избирательного права. Ордонанс от 21 апреля 1944, провозгласивший эту реформу, положил конец полувековым спорам.

Хотя Консультативная ассамблея обладала лишь правом выражать свое мнение, а ответственность за все сделанное или несделанное по-прежнему возлагалась на меня - до того дня, когда народ получит возможность поднять свой голос, союзники внимательно прислушивались к тому, что говорилось с трибуны или в кулуарах Ассамблеи. Члены их миссий и журналисты постоянно бывали на заседаниях и в кулуарах; американские и английские газеты отводили большое место дебатам, происходившим в Алжире. Вероятно, они сожалели, что это подобие парламента не обладало правом свергать правительство и что укротителя не могли здесь растерзать. Во всяком случае, газеты старались улавливать разногласия.

Все эти наблюдатели были налицо в тот день, когда Ассамблея приступила к обсуждению вопроса о внешнем положении Франции. Однако голосами "сопротивленцев" - Биссанье, Карьера, Майу... голосами "политиков" Ориоля, Орну, Рюкара... голосами коммунистов - Бонта, Гренье, Мерсье... делегаты во всеуслышание выразили принципиальное одобрение моей позиции в отношении союзников, которую я занял перед лицом врага. Ассамблея дала яркое доказательство того, что для нее генерал де Голль - представитель воюющей Франции и что его правительство - это правительство Французской республики. Именно как таковому Комитету освобождения предстояло сотрудничать с Объединенными Нациями, а они должны были признать его. Мировые источники информации тотчас разнесли по всему свету принятую резолюцию доверия, и она была весьма ценной поддержкой для моей политики. Я со своей стороны не преминул широко объявить о значении этого факта.

Но Ассамблея этим и ограничилась: она предпочла не обсуждать со всей откровенностью ни одной из жгучих проблем - Италия, Восток, Африка, которых касалась внешнеполитическая деятельность Комитета, и ни одной из тех проблем - Германия, Восточная Европа, Индокитай, - которые в ближайшем будущем должны были встать перед Францией и перед всем миром. Столь же осторожно она обошла вопрос о политических и административных прерогативах, которые союзники замышляли получить во Франции под видом военного командования. Что касается ведения войны и участия, какое принимало в нем правительство Франции и французский Генеральный штаб, Консультативная ассамблея с благоговейным вниманием выслушала мое сообщение. Я доложил о положении дел, изложил план, который я осуществлял с 1940, и рассказал о трудностях, непрестанно возникающих перед нами. Ассамблея выразила свое принципиальное пожелание относительно признания роли, которую следует отвести Франции в мировой стратегии, о вкладе французских вооруженных сил, но она не решилась сформулировать какие-либо требования к нашим союзникам.

В сущности, в важных вопросах Ассамблея инстинктивно держалась общих положений, причем ораторы, выступавшие с ее трибуны, высказывали их в такой расплывчатой форме, что они могли быть приняты всеми. Делегаты рукоплескали генералу де Голлю, когда он делал сообщение о деятельности Комитета освобождения или, выступая в конце прений и анализируя их, приводил зал к волнующим выводам. Зато очень холодно и критически они встречали сообщения того или иного комиссара о мероприятиях, подлежащих его ведению. Однако никто не решался делать конкретные замечания и предложения по поводу представленных проектов.