– Иди-ка ты со своим Дуболазовым знаешь куда! – раздраженно сказал Максим Петрович. – Ты давай рассказывай, что в Садовом!

– В Садовом-то? – затянувшись, переспросил Костя. – Что ж – в Садовом… Странные дела творятся в Датском королевстве…

– Давай, давай, не тяни…

– Юмористика! – засмеялся Костя. – Бабка Ганя померла!

– Хороша юмористика!

– Нет, просто я не так выразился… Бабку, конечно, жалко. Юмор же начался дня через три. Похоронили старуху за счет совхоза, замкнули избу, и тут, представьте себе, из города наследнички заявились.

– Наследники? – удивился Щетинин.

– Ну да, что ж такого? Какие-то две гражданки приехали, назвались племянницами, предъявили документы – все правильно. Я их видел, расспрашивал: сестры. Одна в «Гастрономе» продавщицей, другая – больничная сиделка или нянюшка, что ли… Но обе, видать, барахольщицы. Решили продать бабкину мазанку. Покупателей, конечно, черта с два нашлось – вы же помните, что это за дворец? Пропутались они весь день без толку, опоздали к автобусу и остались ночевать. И вот тут, – Костя хихикнул, – вот тут-то и пошла юмористика. В бабкиной хате объявилось привидение.

– Ты что – шутишь? – нахмурился Максим Петрович.

– Ничуть. Самое настоящее, так сказать, классическое привидение, судя по их рассказам: по чердаку ходило, вздыхало, стонало, чихнуло даже разок… Короче говоря, набрались девки страху, да рано утром, ни свет ни заря, с первым же автобусом и подались восвояси.

– Черт знает, какая чушь! – проворчал Максим Петрович.

– Сначала и я так подумал. А потом думаю – а может, не чушь? Помните, говорил же Евстратов про огонь, что будто бы у бабки по ночам светился… Короче, забрался я на чердак, оглядел его внимательно…

– Ну?

– Увы, ничего подозрительного! Пыль, хлам… Следы натоптаны, но все женские, девки эти натоптали, когда хозяевали в хате, глядели, чего б из бабкиного барахла продать, чего с собой увезти…

– Так, а дальше?

– Что дальше?

– Дальше-то что? Что еще привез?

– Все.

– Как – все?

– А так – больше ничего.

Максиму Петровичу захотелось выругаться, но злость на Костю была так сильна, что он даже выругаться не сумел.

– И ты с такой чепухой сорвался из Садового?

– Ну… – виновато, неуверенно промямлил Костя. – Я еще думал – может, какие руководящие указания у вас есть?

С минуту Максим Петрович молчал, ожидая, когда гнев отпустит горло.

– Слушай, – сказал он строго, справившись с собой. – Если ты из-за каждого нового журнала будешь бросать порученное дело и срываться с места…

Максим Петрович приостановился, не зная, чем пригрозить Косте. Тем, что отчислит его из помощников? Напишет в институт? Главное, что ведь ни того, ни другого он не сделает – из-за своей совсем отеческой привязанности к Косте. Просто удивительно, как она успела так быстро в нем вырасти! И все, наверное, потому, что жизнь не подарила Максиму Петровичу своих детей… Правда, и сам Костя неплохой парень. Хотя иные его чудачества порою крепко досаждают Максиму Петровичу… И даже не на шутку сердят – вот как сейчас…

– Завтра чуть свет чтоб был в Садовом, – сказал Максим Петрович сухо, отчужденно, решив заменить угрозу наказания приказной сухостью тона. – И чтоб таких штучек больше не выкомаривал. Понял?

– Понял, – кротко ответил Костя.

– И брось ты, пожалуйста, этот свой кошмарный «Памир»! Навонял тут – дышать нечем!

– Такой уж лихой табачок… – совсем раздавленный суровостью Щетинина, отозвался Костя и стал в темноте плевать на зашипевший огонек сигареты. – Елецкий. Придуман во славу отечества, на страх врагам.

– Ты у кого там в Садовом? Все у Евстратова? – спросил Щетинин тоном чуть помягче, специально для того, чтобы не оставлять Костю угнетенным его начальственной суровостью.

– Евстратов в доме ремонт затеял. Крышу раскидал, печку переделывает. Я к дяде Пете перешел, шоферу. Знаете? Который Извалова с гостем со станции привозил.

– Тот, что заикается?

– Да не совсем он и заикается, а так как-то… Дефект речи. Любопытный человек… Вы с ним хорошо знакомы?

Максим Петрович молчал, посапывал. Начни Косте отвечать – пойдет разговор до утра. А завтра опять напряженный день, надо, чтоб голова была свежей…

Глава четвертая

Если человеку твердить каждый день, что у него одна нога короче другой, то в конце концов он поверит в это и начнет прихрамывать.

Муратов ежедневно уверял Максима Петровича в причастности Тоськи к преступлению, и тот, – потому что расследование зашло в тупик, и потому, что ведь и в самом деле надо же было предпринимать какие-то шаги для выяснения многих туманностей, садовского происшествия, – не то чтобы уверовал в навязываемую ему версию, а как-то так, – просто привык к мысли о ней. И хотя в саду и на пасеке всяких забот оказывалось у него, как говорится, невпроворот, – роились пчелы, созревали редчайшие сорта розового налива и каких-то особенных «аргентинских» груш, – несмотря на все эти важнейшие в жизни Щетинина обстоятельства, приходилось отрываться от любимых занятий и ехать в область – «изучать» проклятую Тоську.

Когда-то городской житель, Максим Петрович за двадцать с лишним лет работы в районе так привык к чистому, не загаженному воздуху, к мягким, словно бархатным тропинкам, к тишине и покою сельской природы, что, наезжая иной раз в город по делам службы на какие-нибудь день – два, мучился и не чаял, как поскорее выбраться обратно, домой. Теперь, вынужденный прожить в городской толчее и духоте, может, неделю, может, две, а, может, и целый месяц, просто места себе не находил от круглосуточного грохота, адской жары, вони и той уличной и дворовой грязи, к которой горожане привыкли и которую не замечают вовсе.

Жить ему пришлось в самом центре, недалеко от вокзала, на пыльной и шумной улице, главной магистрали всего грузового движения города. Рыча, громыхая, визжа тормозами и отравляя газами и без того насыщенный всякой дрянью воздух, бесконечной вереницей мчались все эти словно взбесившиеся, МАЗы, ЗИЛы, ГАЗы, громадные, сверкающие на беспощадном солнце своими металлическими частями, каждую секунду готовые раздавить несчастного пешехода… С угрожающим ревом, сотрясая стены домов, заставляя посуду жалобно позвякивать в шкафах, проносились уродливые горбатые плитовозы, длинные, как пульмановские вагоны, рефрижераторы, юркие пикапы, завывающие сиреной «скорые помощи»… Нет, до войны, когда тут проживал музыкальный настройщик М. П. Щетинин, в городе не было такого столпотворения.

Та шумная улица, на которой приютился Максим Петрович, в прежние, довоенные времена тоже считалась не из тихих, по ней тоже возили грузы (она, между прочим, так и называлась Грузовой), но шуму такого не было. Важно, степенно шагали тучные толстоногие битюги, сытенькие колхозные савраски, а не то даже и круторогие, с печальными и немножко презрительными глазами волы. Разумеется, и автомашин было порядочно, но не они были хозяевами Грузовой улицы. Кроме того, на ней вдоль тротуаров росли исполинские вековые тополи и создавали тень, прохладу, даже уют. Сейчас они исчезли; часть этих чудесных зеленых великанов погибла в сорок втором во время бомбежек и уличных боев, а те немногие, что уцелели, были безжалостно спилены: какому-то умнику из горисполкома пришло в бесталанную голову, что, во-первых, неуклюжие, корявые деревья портят внешний вид улицы, а во-вторых, в пору цветения засоряют ее облетающим пухом.

Дом, в котором у своего старого знакомца поселился Максим Петрович, был огромный, шумный, восьмидесятиквартирный. Трудно было после домашнего раздолья и опрятности привыкать к духоте, шуму и многолюдству большого города… Но работа есть работа, и приходилось мириться.

Первым делом по приезде он переоделся, скинул свой привычный, видавший виды пиджачок, мягкие брезентовые, пыльного цвета сапоги, и облачился в новенький, серый с искоркой костюм и очень неудобные, жмущие в подъеме коричневые полуботинки. Затем, побрившись и неумело повязав синий в белую горошинку галстук, отправился на улицу Труда, в дом № 18, где, по имеющимся у него сведениям, проживала чертова непутевая Тоська.