Старуха! Она втянула во что-то своей смертью, как будто все о них зная, схватив за что-то в самих душах, повлекла куда-то, где только можно сойти с ума, возненавидев все и всех!

И он дождался дядюшкиного звонка… Далекий — перепуганный, беспомощный голос. Связь обрывалась несколько раз. Все рассказал уже по дороге, в машине, простонав: “Собаки породистые, кошки — а люди, не понимаю… Что стало с людьми?”.

Он проговорил: “Домашних животных любить проще”.

Профессор взорвался: “Что?! Какие животные? Какая любовь? Это человек ведет себя как животное… Да! Голодное! Дикое! Вот этот, кто он, по-твоему? Врач?! Это Чехов, Антон Палыч, извиняюсь, был врачом! Скотина! Нет, ну как это возможно: пользоваться страданиями, беспомощностью! Больница! Так быстро, ловко — как по маслу! Не первая и не последняя она была… Это действует целая мафия!

Они еле продвигались в дорожных пробках.

Нагрянул, обрушился снегопад. Как последний: слишком быстрый, торопливый, мстительный. Москва тонула и барахталась в снегу.

Где-то на Охотном Ряду, наверное, перекрыли движение, выезжал из Кремля кортеж — но не остывал горячий дымящийся поток машин. Зависли на Большом Каменном мосту, профессор упрямо не хотел сдаться и пробираться как-то иначе, но не через центр, где все замерло, остановилось… Кремлевский торт. Шоколадные башенки и стены. Сахарная снежная пудра. И все его церкви — бело-розовые, зефировые, облитые светом, будто сочащейся из них же сладостью.

Дядя Сева теперь уже тоскливо пожаловался: “Вот кто из грязи в князи… Да что там, сразу в цари!”. Тут же изрек: “Свобода — то, что рождается в воображении рабов”.

Прорываться никуда не пришлось: кто-то, кто не скрывался, распорядился их пропустить, как если бы уже ждал, назначив встречу.

Дверь указанного врачебного кабинета в отделении неврологии оказалась запертой. Дядюшка озирался, может быть, думая, что попал в ловушку, привлекая внимание прогуливавшихся по коридору больных. Но вдруг подбежал спортивный молодой человек, перед которым все расступились — и оробели любовно. Белые кроссовки… Хирургическая блуза, облегающая мускулистый торс… Какой-то американец.

Наверное, разгоряченный игрой — с ракеткой для пинг-понга в руке — он успел с любопытством осмотреться, отпирая дверь кабинета, и уныло пригласил: “Проходите”.

Почти сразу — за ним — в кабинет запорхнула медицинская сестра.

Кинув теннисную ракетку на стол, успев сбросить блузу, нисколько не стесняясь, он обтирался в эту минуту полотенцем — и мгновенно, как солдат, надел свежую, точно такую.

“Иван Федорович, вы будете обедать?”.

Резко, даже не глядя: “Уйди. Потом”.

Кажется, лишь тогда заметив, что в кабинете есть кто-то еще, глупенькая медсестра обиженно развернулась, показав тугой, под нейлоновой белой кожицей халата, зад — но услышала…

“Стоять! Разберись-ка с этим, пожалуйста”.

Бросил, как мяч, уже что-то скомканное.

Она поймала — послав в ответ капризный взгляд.

Обстановка кабинета могла бы сойти за бивуак, место отдыха и ночлега: похожая скорее на унитаз раковина умывальника, протертый диван, канцелярский стол… Умывал руки, принимал пищу, отсыпался… Читал. Книга, брошенная — на столе, — видимо, такое же увлечение, как и теннисная ракетка. На обложке крупно: “Клиника и нейрофизиология глубокой комы и смерти мозга”.

Покончив, провалился в офисное кресло, откинулся, но — почувствовав какое-то неудобство — достав из-под стола бутылку, кажется, джина, плеснул в стакан…

“Это вы хотели со мной поговорить? Я вас слушаю”.

“Нет уж, это я… Да, это мы… Пришли вас послушать… Я профессор Московского государственного университета! Этот молодой человек — известный в России и за рубежом художник, мой племянник…”.

“Понятно. Цвет нации, — снисходительно хмыкнул тот, сделав глоток — А можно ближе к делу? Тем не менее, вы чего-то хотите от меня… У вас во мне какая-то нужда?”.

“Наша встреча вам не кажется странной, молодой человек?” — волнуясь, все же попытался взять себя в руки профессор, надеясь, выглядеть как можно внушительней.

“Да, странно. Очень странно”, — спокойно ответил тот.

И профессор проговорил слабым голосом: “В таком случае, могли вы ознакомить нас с этим завещанием?”.

“Вы же знаете, что это дарственная. Подарок. Мне что-то подарили. Ну и какое вам дело?”.

Вспылил, возмутился: “Такое, что я намерен оспорить этот документ в суде, в судебном порядке… И откуда же столько самоуверенности? Я бы даже сказал, наглости? Отказываюсь, простите, понимать!”.

“Хотите суда — идите в суд. Это все?”.

“Ну, какая наглость! — упрямился обескураженный и беспомощный истец. — Вы присвоили себе чужую собственность! Какое вы имеете право…”.

Но тут же услышал: “Как видите, имею. Полное право. Теперь”.

Он произнес это, как будто что-то допивая, по глотку…

И, расслабленный, то есть почувствовав, наверное, что сопротивление во всех смыслах бесполезно, посмотрел вдруг как врач, который должен был что-то объяснить тяжелобольным…

“Вашу сестру я мог — и продержал в отделении месяц. Здесь ее хотя бы кормили. Но дальше вопрос стоял только о помещении в специнтернат. Она уже не могла самостоятельно передвигаться, есть, пить… Родственники, кстати, что-то не появлялись. Но, как вам сказать… Через месяц она бы умерла. Она это понимала по-своему. Люди пожилые чувствуют приближение смерти, ее час, почему-то это так. Она просто хотела спокойно умереть. Предложила мне дарственную — я не отказался. Я оплачивал ее дальнейшее пребывание в нашей больнице — ну, можете проверить… Лекарства. Питание. Отдельный бокс. Даже сиделки. Все это у нее было. И она умерла. В общем, не мучаясь — и ее никто не мучил. Свой долг я выполнил. Дарение — не взятка. Ну, наверное, меня могут уволить… Могли бы, наверное, ну, да. Но не уволят. Признаюсь, наш главный врач дурак. В больнице нет самого необходимого, а он решил установить видеокамеры, чтобы за всеми следить… В ближайшее время я сам покину это заведение”.

Профессор вдруг криво улыбнулся: “А старушку-то вы не того?.. Ну, не топором. Вам-то было достаточно сделать один укольчик… Это не процентщица, конечно… Это на одни проценты можно процветать!”.

“Валяйте… Вы, я вижу, тоже дурак. Пожалуй, идиот — отвечу тем же. Мы ведь интеллигентные люди, не так ли? Только не обольщайтесь. Вы значительно более безнравственный человек, чем я. Вы оставили свою сестру умирать. Ну, а я — я всего лишь помог ей умереть достойно. На этом закончим”.

Голос дядюшки возвысился — и задрожал: “Теперь вы там поселитесь, надо полагать?”.

Тот улыбнулся: “А я в этой стране жить как-то и не собираюсь”.

Профессор выдавил из себя: “Ну, да, с такими-то деньгами!”.

“Стойте… Если вы заметили — в квартире не поменяли замки. Считайте, что это приглашение. Заходите, берите что хотите. В милицию не позвоню. Что дорого, имеет ценность, ну я не знаю, семейные реликвии… Она ваша. Скажем, даю вам месяц. Мне понадобятся только стены. И лишь после вас!”.

Он мог бы бросить дядюшку, но все же поехал с ним.

“Ну что, доволен? Ты же этого хотел?!” — накинулся профессор. И со злостью крикнул: “Поехали! Простишься!”.

Трехкомнатная гробница, полная вещей, на которых слоем лежала пыль.

Дядюшка метался в ее стенах — и теперь-то мучился, страдал.

Пока профессор хватал, складывал, он свободно и бессмысленно бродил по комнатам — в пустоте…

“Кто это?” — спросил бездумно, увидев на стене фотографию.

Дядя Сева дернулся, замер — и выпалил: “Твой родной дедушка, можешь познакомиться! Возьми себе на память. Не волнуйся, он тоже был академиком… Только где могила, не узнаешь, прости. Жертва сталинских репрессий! Придется ограничиться этим. Где, когда, за что — прошлый век. Квартира — она чего-то стоила в этом времени, здесь и сейчас. Я знал, говорил — останемся жить в нищете!”.

“Это ваш отец?”.

“Дурацкий вопрос, поэтому оставлю без ответа”.

“И вы… вы всегда знали об этом?”.