Затерянные в пароходском училище документы искать никто не стал. К тому же на дворе стоял месяц апрель, такое специальное время, когда стада пароходов перебирают копытами в ожидании арктических турне. Дураков добровольно идти в полярку не было никогда. Машка тоже хотела мифы и рифы, но мечта обернулась ледовыми брызгами.
Бумажек в Машкиной руке оказалось две штуки: одна — направление на ледокол, другая — на какой-то «Пионер Чукотки». Машка вернулась в кадры и сказала, что выбирает «Пионер Чукотки». Инспектор подумал, что Машка шутит, и засмеялся: «Владивосток» на тот момент как раз околачивал груши в Охотском море, встречая первые в арктическую навигацию суда, чтобы сбить их в караваны и скопом отвести подальше, в Провидение и Анадырь. В общем, требовалось промежуточное судно. Ближайшим был «Пионер». На «Пионере» Машке следовало добраться до Магадана, а там — покинуть борт и бегом принимать дела у ледокольной буфетчицы.
— Какие дела? — убитым голосом спросила Машка.
— Швабру и пылесос, — сказал инспектор.
Утром следующего дня «Пионер Чукотки», в три яруса затаренный контейнерами с генгрузом, отвалил от причала и, с точки зрения провожающих, растаял в тумане моря голубом.
Рейс номер ноль Машке понравился от начала и до конца, потому что весь переход она почти ни черта не делала, лишь помогала повару чистить картошку. Картошку она. чистила по ночам, принимая, в свою очередь, добровольную помощь от прикольных пацанов — вахтенных матросов и мотористов, которые всегда жарят себе ночью картошку, а тут еще и неожиданная компания образовалась в виде салажистой девки, которой столько лапши навешать можно, что удивительно, как уши у нее не обламываются.
Прошло девять суток, пароход совсем не качало, и Машка удивлялась рассказам соседок по бичхолу, что на судне почти всегда приходится блевать. На девятый день рейса «Пионер» вошел в ледяную кашу, а на десятый ткнулся своим интеллигентным тонким рылом в крупнокалиберное крошево, по инерции раздвинул его скулами и, потеряв ход, очутился в ловушке. Все вокруг как-то быстро смерзлось, к тому же подул ветер и нагнал ледяных полей, а при таких обстоятельствах уже нельзя ни взад, ни вперед. На двенадцатый день за Машкой прилетел вертолет. Гордая, как жена начальника пароходства, Машка вышла на палубу и стала прощаться с новыми друзьями.
Царственная гордость с Машки слетела одновременно с посадкой вертолета, потому что сел он на обледенелые контейнеры, верхний ярус которых был чуть ниже мостика. Машку уговаривали человек пятнадцать: она боялась лезть на верхотуру и упиралась как ослица, несмотря на все подбадривания и даже личные примеры членов экипажа «Пионера». В конце концов чиф привязал ее веревкой и позорно потащил за собой по скобтрапу. Машке уже ничего не оставалось, как ползти за ним, сначала по вертикали, а потом, подвывая, по горизонтали, с которой, хоть она и плоская и очевидно безопасная, даже не хотелось смотреть вниз.
Лишь спустя тучу времени, проведенного Машкой на ледоколе, мы огорчили ее, рассказав, что вертолет присылали не лично за ней, а просто летал он посмотреть с воздуха, каким образом застрявшие суда вытаскивать на чистую воду, в том числе и «Пионер», на котором она находилась. А ее, всего-то навсего, заодно забрали. Но все равно получилось эффектно. Вначале. А потом, конечно, не очень. И обидно (пост-фактум), что «а сейчас полетим к той расселине», «а теперь — вон к той!» было не в качестве эксклюзивной для нее экскурсии над торосами, совершаемой выпендрежным летчиком, а обычной ледовой разведкой.
— Нуууу, блин.., — сказала Машка, когда мы ей рассказали про разведку.
В общем, из той разведки вертолет прилетел с трофеем, об умственных способностях которого тут же узнал весь экипаж ледокола. Правда, и объяснение явной крэйзанутости новой буфетчицы нашлось быстро (да и потом, на все дальнейшие Машкины козы находились вполне логичные объяснения). Оба вертолетных мужчины — и летчик, и гидролог — были в черных очках, а Машка вообще без очков. И без наушников. А двигатель у вертолета — без глушителя. Так что «зайчиков» за 50 минут полета она нахваталась от души, ослепла и вдобавок оглохла, и в таком слепоглухом состоянии была вручена толстому старпому по фамилии Бугаев.
На вертолетной площадке ледокола Машка его еще видела, а когда вошла в полумрак надстройки, то сразу же видеть перестала. Шла за бликом. В старпомовской каюте были задернуты шторки, и чиф окончательно исчез из поля Машкиного зрения. Впрочем, нет: она различала ту часть Бугаева, что была обтянута белой рубашкой с короткими рукавами, а это был почти идеальной формы шар с двумя продолговатыми отростками у верхнего, слегка вогнутого, полюса. Шар безмолвно плавал по каюте, и Машка заворожено за ним следила, пока он не снизился и не закрепился в одном месте. Видимо, старпом сел в кресло.
Машка кожей чувствовала, что в каюте, кроме нее ичифа, есть еще какие-то люди. Так оно и было — Машка узнала об этом позлее. Они сидели на диване, огибающем буквой «Г» журнальный столик, пили кофе и дивились очевидной Машкиной невменяемости. В тот же день все узнали, что старпом после ее ухода сказал: «Ну вот, бля, какое-то дэбэ прислали». Еще бы: Машка, не моргая, смотрела чифу в подбородок (точка над полюсом шара, неправильно угаданная ею как источник возможной информации) и, не отвечая ни на один вопрос, молча и настойчиво протягивала свои документы ему в глаз. Старший помощник уворачивался, не имея возможности отъехать с креслом подальше, и в конце концов вызвал хозпома, чтобы тот отвел «эту дэбэ» в ее каюту.
Хозпом, кстати, сразу догадался, что новенькая буфетчица заполуча полярный конъюнктивит, опалив себе сетчатку, но почему она не отвечает на вопросы, не понял. Из-за конъюнктивита ее на два дня освободили от работы: заживать. А потом она заговорила.
Вечером глаза почти не болели, да и спать Машке уже, само собой, не хотелось. К тому же ледокол, весь день тихо простоявший во льдах в ожидании чего-то, для новой буфетчицы непонятного, на ночь глядя содрогнулся, сдал назад, а затем с металлургическим грохотом попер спасать застрявшие суда. Машка сходила на ужин, познакомилась с девчонками (нас на ледоколе оказалось много — аж 9 штук), встретила по дороге дневных знакомцев — пилота и гидролога, чуток посидела с ними в каюте последнего, но, как девушка благовоспитанная, прекратила общение из-за неприличного уже времени. Вернувшись в свою каюту на нижней палубе, где скрежет корпуса об лед был абсолютно невыносимым (мы все давно привыкли к нему, и потом, до самого окончания рейса, просыпались от раздражающей тишины, когда ледокол вдруг выходил на чистую воду или вовсе никуда не двигался), Машка решила покурить и открыла иллюминатор.
И тут восприимчивую Машкину натуру потрясло. В буквальном смысле слова. Глядя в иллюминатор на фееричное зрелище, она от возбуждения начала клацать зубами и нервно дергаться.
Черное небо, по которому быстрыми молниями носятся лучи прожекторов, инопланетный пейзаж — картина впечатляющая. Вы знаете, у льда нет цвета, потому что цвет — это что-то плотное, а разбуженные ледоколом глыбищи, поднимаясь над водой, светятся в глубине изломов рубинами, изумрудами, аквамаринами и золотом, в наивысшей точке кипения достигающим невозможного по красоте оттенка. Машка чувствовала себя жадным карликом, угодившим в шкатулку с драгоценностями Снежной Королевы с единственной целью: нахапать побольше. Она вылезла в иллюминатор почти по пояс и глядела назад, где разрозненные фасолинки каравана рождали несоразмерно толстые голубоватые лучи, которые то и дело вспарывали небо, а упав с высоты, множили сокровища. Влияние лучей на содержимое шкатулки было бесспорным: стоило краешку луча коснуться льдины, как та рассыпалась самоцветами. Красота была невыносимая. Холода Машка не чувствовала. Сигарета куда-то делась.
Эстетический Машкин восторг был полностью снивелирован наикрепчайшей пощечиной, от которой Машка взвыла, дернулась назад и, стукнувшись затылком об иллюминатор, злобно оглядела передний план в поисках кому дать сдачи. Разумеется, за бортом никого не было, лишь оседающая льдина толщиной метра в четыре, а высотой... Вывернувшийся из-под ледокола пятиэтажный дом, встав на дыбы, медленно заваливался плашмя по направлению к корме. Он мимоходом чиркнул Машку по щеке и в паре метров от ее иллюминатора тиранулся о борт ледокола так, что судно развернуло градусов на 25.