Тут, так же как у них на Хэнкокской пристани, одна сторона была сплошь застроена конторами, складскими помещениями, сараями для парусов и лавками. Другая оставалась открытой для того, чтобы суда могли приставать. Матросы, грузчики, такелажники и прочий рабочий люд были уже за работой. Джонни стал ждать — и ждал, как ему казалось, долго. Наконец начали прибывать клерки, отпираться конторы банков, сниматься цепи с дверей складов.

Но вот появились и купцы. Шли по Королевской улице — румяные, с двойными подбородками. Все-то их знали, все-то с ними здоровались! Ехали в каретах, в колясках. Попадались физиономии кислые, с настороженными глазками. Иные шли вразвалку — прежде чем стать купцами, они, видно, были моряками, капитанами торговых кораблей. Мимо Джонни с Королевской улицы на Долгую пристань въехала знакомая двуколка с фамильным гербом на дверцах; в неё была запряжена та же серая лошадка, которая тогда, в июле, доставила Джона Хэнкока к дому Лепэмов. Мистер Хэнкок приобрёл Хэнкокскую пристань недавно, и главная его контора ещё оставалась на Долгой пристани.

На мистере Хэнкоке, верно, сюртук вишнёвого цвета, подумал Джонни. Он сам правит лошадью; вот он выскакивает из двуколки и велит своему расфуфыренному негритёнку привязать лошадь. Джонни решил начать с самых богатых купцов, постепенно снижаясь. Купца Лайта он, разумеется, пропустит. Первым делом он обратится к Джону Хэнкоку.

С места, где он сидел, было видно, как медленно причаливает какой-то большой корабль. Нет, это не береговое судно, не какое-нибудь судёнышко с Сахарных островов: кроме обычных грузчиков и носильщиков, встречать это судно пришло множество изящно одетых молодых людей.

Рядом с Джонни раздалось тяжёлое дребезжание большой кареты, и кучер, свесившись с козел, покрикивал на простых смертных:

— Дорогу! Дорогу!

Чёрные кони, блеск серебряной сбруи, громыхание рубиновой кареты по мостовой и знакомая эмблема на дверце: восходящее око. В глубине кареты смутно виднеется сам купец, Джонатан Лайт. Вероятно, он только что узнал, что прибывает его судно, и поспешно покинул свой дом на Маячном холме. Он поправлял кружевное жабо.

Джонни встал и пошёл вдоль набережной — поглядеть. Никто никогда не запрещал ему смотреть на Лайтов, но всякий раз ему самому становилось отчего-то совестно. Он узнавал их всех издали и всё про них знал. Знал, что у мистера Лайта сломан передний зуб. Знал, что миссис Лайт умерла, что два сына его утонули в отрочестве, а две дочки умерли в младенчестве: это он вычитал на шиферных могильных плитах на копсхиллском кладбище. Знал, что, кроме городского дома на Маячном холме, у них был ещё загородный дом в Милтоне. Джонни знал также и то, что мисс Лайт провела лето в Лондоне и теперь возвращается в Бостон.

Это была молодая женщина необычайно высокого роста, но при этом стройная и грациозная. Сейчас она медленно ступала по сходням той величавой и немного нарочитой походкой, что была в то время принята у дам высшего общества. Как часто бывало, что Джонни остановится где-нибудь посреди улицы и любуется ею: он — один из многочисленных зевак, она — светская красавица! Странная, сильная и немодная её красота вызывала в нём восхищение. Она была слишком крупна, к тому же в те времена почётом пользовались золотые локоны и розовая кожа. А у неё были прямые чёрные волосы, которые она пудрила и завивала только перед тем, как ехать на бал. Кожа её по контрасту казалась мёртвенно-бледной. Черты лица чеканны и строги. Недаром в стихах, которые слагались в её честь в Лондоне, да и здесь, в Бостоне, её всегда сравнивали с классическими богинями.

Но был в её мраморной красоте небольшой изъян: между размашистыми чёрными бровями, круто спускающимися к переносице, ютилась крохотная вертикальная складка — словно резец на мгновение выскользнул из руки ваятеля. Странное впечатление производила эта морщинка на челе у молодой девушки! Во всяком случае, для душевного спокойствия её близких, да и для её собственного, складка эта ничего хорошего не предвещала. Сейчас мисс Лайт сияла улыбками, приветствуя молодых людей, которые пришли её встречать. Джонни не обратил внимания на её наряд, зато скорняки, портнихи, белошвейки, перчаточники и ювелиры — все знали, что бостонская мода предстоящего сезона зависит от того, что Лавиния Лайт привезла из Лондона.

— Папа! Папа! — закричала она вдруг.

Подлинное чувство послышалось в её голосе, а в глазах затеплился мягкий свет — ни один из молодых людей не удостоился такого взгляда. Она кинулась на шею отцу, как самая обыкновенная деревенская девушка, которая радуется, что приехала наконец домой.

Джонни мысленно пожал плечами, не желая поддаваться ни чувству восхищения, ни зависти. Нарядная кукла! Жердь, к которой горох подвязывать! По сравнению с Медж и Доркас, которых Джонни преподносили как образец женской красоты, мисс Лавиния, конечно, казалась тощей. И потом, у неё скверный характер! Пусть подавится своими пирожными, сливочным пудингом, фаршированной индейкой и горячими булочками! Его терзал голод. Он забыл про Лавинию Лайт, представив себе изумительные блюда, которыми она могла бы подавиться.

Пожалуй, пора идти к Хэнкоку — он давно в конторе и, верно, найдёт время поговорить со способным мальчиком, который пришёл наниматься на работу. Может быть, рука не помешает Джонни быть каютным боем.

Оказалось, однако, что контора крупного купца совсем не то, что лавочка ремесленника, и что к купцу так, запросто, как к хозяину мастерской, не попадёшь. Джонни заранее решил объявить о своей руке мистеру Хэнкоку в самом начале разговора; однако он вовсе не был расположен выложить всё это клерку, который остановил его в наружной комнате. Ему он просто сказал, что ищет работы.

Клерк спросил его, умеет ли он читать и писать.

Джонни ответил, что умеет.

Тщедушный и близорукий джентльмен протянул ему какой-то акт и попросил прочитать вслух. С этим Джонни прекрасно справился.

После этого к ним вышел мистер Хэнкок, который всё это время сидел у себя и грелся подле небольшого камина. Его заинтересовала интонация мальчика, ибо Джонни, хоть в устном разговоре и впадал в грубый, небрежный диалект Хэнкокской пристани, читая, неизменно возвращался к более чистой речи, которой его учила покойная мать.

Мистер Хэнкок не узнал в Джонни подмастерья мистера Лепэма, который так опрометчиво пообещал сделать сахарницу ко дню рождения тётушки Лидии.

— Подсчитай-ка это, братец, — сказал он, протягивая Джонни накладную, которую держал в руках.

Джонни с лёгкостью выполнил сложение. Ему предложили ещё несколько задач, которые он решил устно.

Клерк и купец обменялись взглядами. Мистер Хэнкок сказал:

— Если вы пишете так же хорошо, как читаете и считаете, я вас возьму сюда, в контору. Я как раз ищу такого мальчика. Ваше умение писать…

— Письму меня учили.

Но тут Джонни вдруг испугался. Клерк положил перед ним лист бумаги и обмакнул перо в чернила и подал ему.

— Напишите: «Джон Хэнкок, эсквайр». Джонни уставился на бумагу. Наконец-то он нашёл себе место по душе! Он слышал, что многие из тех, кто поступал в услужение к крупным купцам, кончали тем, что сами выходили в купцы. Неужели он не напишет, если очень уж постарается? Всего три слова ведь: «Джон Хэнкок, эсквайр». Рука его судорожно дёрнулась из кармана, схватила перо. Буквы получились корявые и неуклюжие, словно написанные левой рукой.

Клерк усмехнулся:

— Мистер Хэнкок, более безобразного почерка я в жизни своей не видывал.

Купец сказал:

— Что с тобой, мальчик, неужели ты не можешь написать лучше? Может быть, ты волновался?

Джонни тупо уставился на свои каракули.

— Видит бог, — прошептал он, — лучше у меня не получится. Я старался как мог.

— Да у парня рука повреждённая — глядите, мистер Хэнкок!

Мистер Хэнкок быстро отвёл свои красивые глаза.

— Ступай отсюда, мальчик, ступай. Знал, что не можешь работать, а пришёл зачем-то, заставил меня потратить на тебя драгоценное время и…