Александр Александрович размышлял о том, какой страшной неудачей обернулся третий штурм Плевны, специально приуроченный к дню именин государя.
Общий план был плох, войска действовали разрозненно, без взаимовыручки и поддержки. Неудачно выбрали и время штурма: всю ночь и полдня 30 августа шёл ливень, почва размокла, видимость была отвратительной. Конечно, штурм следовало отменить. Но как же – царёвы именины!..
Цесаревич выскочил из-за походного столика, задев головой верх палатки и, чувствуя прилив бессильного гнева, зычно позвал:
– Карякин!
Денщик словно вырос из-под земли.
– Пригласи ко мне графа Шувалова… Да принеси, братец, четверть водки…
Он с болью вспоминал своё посещение госпиталя и разговоры с ранеными. Командир роты стрелков, превозмогая кашель, рассказывал:
– Накануне боя, вечером, к нам приехал художник Верещагин. Он безотлучно был при генерале Скобелеве и сообщил, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам. Они подошли так близко, что слышали разговоры в ложементах, высмотрели их расположение и набросали план… Стемнело, пошёл дождь. Я закопался в небольшую кучу сена, но не спалось. Голова горела, как в жару, сердце билось… А гул орудий не переставал. Земля подо мной дрожала… Чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зелёным горам. Канонада усилилась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелёными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь стоял там с частью отряда. Ружейная стрельба всё учащалась и превратилась в непрерывный вой. Нас остановили в лощине и приказали лечь.
Вдруг раздался барабанный бой к атаке, и спустя несколько минут музыка заиграла марш. Мы жадно прислушивались, зная, что в это время передние батальоны идут на штурм. А мы, лёжа, крестились и говорили: «Господи! Помоги им!» Ухо силилось уловить победное «ура», но его всё не было. Вот проскакала батарея. Кони вырывали орудия, которые врезались колёсами в мокрую землю виноградников. И вдруг музыка как-то сфальшивила, донеслось несколько звуков, и она оборвалась. Барабаны тоже смолкли. Значит, неудача. На душе сделалось тоскливо…
Но вот генерал Скобелев подскакал с конвоем, светлый и радостный, как день. «Ребята, – сказал он, – сегодня именины вашего государя! Вон он, с той горы смотрит на вас. Надо его порадовать сегодня. Победа нам нужна! Её ждёт вся Россия!» Оглушительное «ура!» было ответом. Генерал поскакал вперёд, солдаты его крестили. Мы встали и пошли. Я опять был в первой линии.
Когда вышли на гребень, вот что мы увидели. Возвышенность спускалась к маленькому ручейку и затем полого подымалась на совершенно чистую гору. Там стояли два больших редута. Перед нами расстилалась долина смерти. Уже тысячи раненых лежали, ползли, шли. За прикрытиями сидели стрелки. Турецкие редуты изрыгали смерть. Их почти не было видно за дымом и огнём. Тысячи гранат бороздили долину. Кажется, её нельзя было пройти, а между тем мы шли быстро и стройно…
Едва мы спустились вниз, как гранаты и пули стали вырывать у нас целые ряды. Мы шли, а за нами оставались убитые и раненые. До редутов оставалось уже шагов двести. Я повернулся вполоборота к роте, поднял правую руку с саблей и только успел сказать: «Вперёд, ребята! Смелей!», как вдруг меня что-то ударило и обожгло. Правая рука бессильно опустилась, но боли я не чувствовал. Только увидел, что кровь бежит из руки и груди. Значит, кончено, дальше идти нельзя…
Я повернулся, сказал роте: «Вперёд, братцы!», а сам пошёл назад, опираясь на руку солдата. Силы стали изменять, кровь из четырёх ран лилась и ослабляла меня…
– Бобби! – цесаревич поднял стакан. – Выпьем не чокаясь. За павших в последнем штурме Плевны. Ведь погибло тринадцать тысяч русских и три тысячи румынских бойцов!..
В ушах у него до сих пор звучал плачущий голос раненого солдатика:
– Ваше высочество!.. Дошли… Ей-богу, дошли… До самого валу добежали… Да вдруг кричат сзади: «Назад! Назад!» Так и пропало…
Ему вторил с другой койки:
– Кабы минутку дружнее подхватили наши, редут был бы взят! Ведь на валу, почитай, были!
– Все говорят, что Скобелев мог ворваться в Плевну, но его не поддержали… – вставил Шувалов.
Да, Скобелев занял два редута и молил о подкреплениях. Но обескровленные войска были отведены на прежние позиции. Уже на другой день горстка храбрецов Скобелева отбивалась от наседавшей массы турок. В одном редуте часть бруствера была устроена из наваленных трупов. Четыре ожесточённых атаки были отбиты, и что грустнее всего – на глазах всей русский армии, от которой герои не могли получить никакой помощи…
– Представь себе, – говорил наследник, разливая водку, – представь, что дядя Низи перед последним штурмом говорил, будто цель оправдывает средства. Боже! Ведь так цинично могут сказать лишь революционеры! Это же их язык! Но сколько ещё ляжет в болгарскую землю русских воинов!..
9
Теперь едва ли не на каждом собрании кружка народовольцев они пели песню о третьей Плевне. Им казалось, что кровавые неудачи в Болгарии отрезвят наконец общество и народ от патриотического угара и позволят успешно продолжить разрушение монархии. Разрушение – любыми средствами…
– Признаёте ли вы, Лев Александрович, что цель оправдывает средства?
Вождь «Земли и воли» Александр Дмитриевич Михайлов впился своими серыми влажными глазами в лицо Тихомирова.
– Да! Безоговорочно! – ответил тот.
– Принимаете ли вы террор как средство, дезорганизующее правительство?
– Принимаю, но только как путь к государственному перевороту…
В небольшой трёхкомнатной квартирке, принадлежащей Екатерине Сергеевой, курсистке, которая готовилась стать фельдшерицей, происходил приём нового члена в организацию «Земля и воля». Александр Михайлов совершал церемонию с серьёзностью и торжественностью, которая Тихомирова очень забавляла. Михайлов привёл с собой свидетеля, который должен был слушать ответы как бы на правах экзаменатора. В нём, не без удивления, Тихомиров узнал своего однокашника по медицинскому факультету Михельсона.
– Вы будете приняты в нашу организацию, если теперь признаете её устав…
И Михайлов принялся параграф за параграфом зачитывать евангелие землевольцев.
Он говорил взволнованно и страстно. Русые волосы немного волнились над его высоким лбом, а рыжеватые усы и борода прыгали в такт словам. Михельсон согласно кивал головой, следя, как отвечает Тихомиров.
Собственно говоря, это было чистой формальностью. Всех бывших «чайковцев» встречали с радостью. Программа организации сводилась к созданию строя, который якобы осуществлял идеалы народа – общность земель, федеративное устройство. «Обыкновенная народническая чепуха, – сказал себе Тихомиров. – Повторение прежних ошибок…»
Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что хождение в народ провалилось именно из-за незнания народа и его нужд. Выйдя на волю, Тихомиров жадно расспрашивал народовольцев, всякий раз поражаясь тому, как превратны их представления о крестьянстве, которое сам он довольно хорошо понимал.
– Зачем ты ходил в деревню? – спрашивал Тихомиров бывшего студента-медика, тоже жившего с фальшивым паспортом.
– Мы только говорим о народе, но не знаем его. И я мечтал пожить жизнью народа и страдать вместе с ним…
Таков был ответ энтузиаста, который, впрочем, пережил горькое разочарование. Он считал грехом пользоваться благами жизни, когда народ живёт в нищете, отрастил бороду, опростился, пахал землю и не выдержал испытания. Другие же шли в деревню, желая просто посмотреть на народ, о котором так много толковали в Петербурге. Встречались и довольно примитивные фанатики, которые верили, что стоит им забраться в деревню, как она сразу пойдёт за пропагандистом. Таких чаще всего крестьяне сдавали уряднику. Всё это было, конечно, наивно, мало продумано, и лишь немногие шли в деревню, желая по личным наблюдениям познакомиться с тем, как живёт народ и о чём он думает. Однако и тут на каждом шагу попадались казусы. Вот милейший человек – инженер путей сообщения, у которого Тихомиров иногда ночевал в Петербурге. Теперь он позабыл о своей страсти, которая, словно эпидемия, охватила интеллигенцию, а ещё недавно…