Публика на противоположной стороне, та, что оказалась перед окнами, обращенными во внутренний двор галереи, могла видеть только одну фигуру — уснувшего в углу старого бродягу. Сюда не проникало уличное освещение, здесь без помех зернились звезды. Под их утешающей капелью мокли груды мусора, давно мертвая птица, пустые бутылки из-под дешевого вина, использованные лотерейные билеты, расчерченное поле «классиков», зияющее пустотой металлическое жилище консервированной рыбы, крыса рядом с засохшей кучкой испражнений, шесть гильз, окурки, согнутая столовая ложка, сдутый баскетбольный мяч, шелуха от семечек, на изрытой оспой спине соседнего здания крупные татуировки налезающих друг на друга граффити: «СЕРБИЯ!», «Мишутка, любимый, с днем рождения», «Верните Короля...», «Болтуны!», «Дальше — ужас...», «Продаю палки, большие скидки», «Порядок и дисциплина!», «Без комментариев», «Пикси, мастер!», «Зачем умирать человеку, у которого в саду растет сальвия?», «КГС», «Ребята, проколем им шины!», «Зорицау спонсируют», «Партия с двенадцатью плюсами», «I want you to roll me»...

На улице пара с ребенком никак, ну просто никак не может уехать. Не видя, что из галереи за ней наблюдают, к крайнему левому окну приближается женщина средних лет, должно быть, посмотреть, как она выглядит. Лицо у нее печальное, этого впечатления не может рассеять даже растянутый в улыбке рот. Она стоит перед собственным отражением очень долго, словно упражняется в улыбке, адресованной себе самой или какому-то возлюбленному, отдаленному от нее расстоянием в целую жизнь. Те двое, та женщина и тот мужчина с неподвижным ребенком на руках, с ребенком с поникшей головкой, больше не спешат, теперь они просто стоят на краю тротуара. Мать то поднимает руку, то беспомощно опускает ее. Никто не останавливается. Никто. Машины проносятся мимо. Горящие фары до тошноты ярко освещают ее ужас.

Гости, оказавшиеся в западном крыле галереи, возле двух окон, нависающих над речным склоном, содрогаются. Нет, оконные рамы закрыты. Но тем не менее вид оголившихся тополей над ночной водой, пестрых от призрачных теней соседствующих с ними верб, вселяет ужас. Зрителей заставляет трепетать то не видимое им течение, которое, увлекая за собой все и вся, коварно уносит время, меняет порядок прошлого и будущего, причудливо перемещает утопленников, стаи рыб, раков, отмели, обкатывает камни, понемногу смывает берега настоящего. Людей пробирает озноб от вида далекой сгорбившейся горы, с вершиной, уже покрытой синим льдом, очертания которой едва различимы на низко обвисшем своде. Их пугает пространство, которое прямо отсюда, из города, беспрепятственно и свободно открывается в неизведанное, где нет внятных ориентиров, где легко потерять дорогу среди множества направлений, даже если вся жизнь сводится к кружению, где из древней тьмы, по преданию, следят за происходящим злобные щелочки-глаза барсуков, сверкают белки козодоев, таращатся зрачки сов...

Перед изображением внутреннего двора здания мертвая тишина. Гробовое молчание. Тот старик, наверное пьяница и определенно бездомный, проснулся. Встав и отхаркнув, он тут же нетерпеливо расстегивается и, уставившись на созвездия, мочится. Хорошо слышно, как струя долго шуршит по разъеденным клеем полиэтиленовым пакетам.

Но как бы то ни было, в лужице отразился полный круг луны.

На улице события отекли и увеличились в несколько раз. Предвыборные плакаты и даже некрологи заклеены новыми лицами, вызывающими особое доверие. Только той отчаявшейся женщине и молодому человеку, держащему на руках ребенка с неестественно поникшей головкой, только той паре, оказавшейся в беде, не удается вырваться из-под власти рока.

— Браво! — слишком громко восклицает кто-то в галерее, а кто-то другой бубнит что-то многозначительное.

Между тем окна в восточном крыле с самого начала показывают одну и ту же картину — сосны и ели, надгробье иерарха конца позапрошлого века и силуэт церкви, в трех узких и высоких бифорах которой, через отливающие свинцом витражи, светятся пламенеющие язычки лампад и восковых свечей. Здесь, с момента открытия вернисажа, ничего не происходит. Но зато перед этой неизменной картиной собирается все больше гостей. Сначала это не особо заметно. Потом образуется толпа. А спустя какое-то время начинается настоящая давка, в которой более сильные оттесняют слабых, чтобы подобраться ближе, как можно ближе. В конце концов в полной темноте галереи перед этими окнами скапливается столько людей, что впереди стоящие оказываются прижаты к стеклам расплющенными носами и щеками, а за их спинами начинается настоящая борьба за место поближе к отблескам этого далекого, нереально теплого мерцания.

Вдруг вспыхивает свет — столь же неожиданно, как недавно исчез. Все двенадцать окон тут же теряются среди белизны потолка, стен и мраморного пола. Гости спешат отойти от рам, озабоченно приводя в порядок изысканные туалеты и растерянные выражения лиц. Некая молодая дама с любопытством изучает взгляды мужчин, пытаясь открыть, кто из них, воспользовавшись общей неразберихой, положил в темноте свою горячую ладонь на ее бедро. Окна снова закрывают шторами, работники галереи делают это почти незаметно. Первыми тишину нарушают официанты, учтиво предлагающие освежиться. Под звяканье бокалов и плеск дорогих напитков снова порхают любезные улыбки и текут разговоры...

Лишь гораздо позже выяснилось, что он всегда воспринимал меня как своего самого близкого друга. Я же годами считал, что речь идет об обычном, шапочном факультетском знакомстве. Одном из тех, что неминуемо чахнут между двумя случайными встречами. А по-другому мы никогда и не общались. В сущности, если все записать на бумаге и тщательно подсчитать, то по договоренности или по необходимости мы виделись всего четыре раза.

В первый раз, той осенью, которая обосновывалась настолько основательно, словно собиралась остаться навечно, он позвонил мне по телефону. Голосом полным отчаяния, на одном дыхании, вероятно, чтобы стыд не заставил его замолчать, он рассказал мне о своих тяготах, так похожих на многие-многие другие, о которых я слышал постоянно. Итак, недавно его уволили, жена тоже без работы, их небольшие сбережения растаяли, полное безденежье, непонятно, на что содержать семью...

— А сын и дочка пошли в школу... — успел закончить он до того, как его голос сжался до состояния мучительного молчания.

Как я сейчас вспоминаю, мне было неясно, чего он от меня ждет — то ли что я нарисую ему перспективу более оптимистического исхода, то ли он надеется на какую-то более реальную поддержку. Но как бы то ни было, я предложил ему незначительную сумму в долг, да больше у меня и не было, за последний рассказ я получил гонорар в размере трех обещаний, который тут же обменял в ближайшем бакалейном магазинчике на некоторое количество продуктов.

— Так что, мне зайти? — нерешительно спросил он.

— Конечно, приходи, буду рад тебя видеть, — ответил я искренне и положил трубку.

Но когда он почти тотчас же появился в дверях (я даже не успел толком продвинуться в только что начатой главе), меня обожгла неприятная мысль, что он живет здесь, в непосредственной близости, на одной со мной улице, может быть, даже в одном доме. Мне стало неловко вдвойне: я не только более десятка лет понятия не имел, где он живет, но к тому же оказалось, что знакомый мне человек со всеми своими бедами находится невыносимо близко, слишком близко. Чтобы замять чувство вины, я дал ему вместе с деньгами и свою новую книгу рассказов. Он о моих переживаниях не догадался, должно быть, из-за переполнявшей его огромной благодарности. Тем не менее полегчало мне только после того, как я его проводил. Вопреки обыкновению — до первого этажа.