– Из-за процессов в Нюрнберге: мое имя там звучало много раз, и я боялся, что американцы опознают меня. Окончательное решение я принял после показаний Дитера Вислицени, наговорившего обо мне черт знает что.

– Как вы убежали?

– Я попросил разрешения бежать у старшего пленного – подполковника Офенбаха. Он собрал офицерский совет, и мой побег одобрили. И помогали, разумеется: дали мне документы на имя Отто Хенингера. Один офицер написал рекомендательное письмо к своему брату в Каульбахе и просил устроить меня на работу в лес. В первых числах марта 1946 года я уже был в Целле и оставался там больше четырех лет.

– А потом?

– Все эти годы я не видел свою семью. Я хотел повидать жену, но надо было выждать, пока улягутся страсти и обо мне забудут. Я нашел организацию, которая помогала выехать из Германии. Она позаботилась о моей переправке в Италию. Францисканский монах достал мне паспорт беженца на имя Рикардо Клемента и аргентинскую визу. В середине 1950 года я приехал в Буэнос-Айрес.

– А когда к вам присоединились жена и дети?

– Примерно два года спустя.

25. Душевное смятение

Будничный режим, бездействие, последовавшие за бурными и насыщенными днями, наконец, необходимость вести себя корректно к Эйхману, вопреки обуревавшим чувствам, утомляли людей на вилле «Тира». Им приходилось ежеминутно принуждать себя сдерживаться, чтобы по мере возможности хорошо обслуживать пленного. Каково же им приходилось! Самим брить, умывать Эйхмана, присутствовать при его оправке. Требовались невероятные усилия, чтобы сдерживать омерзение, тошноту, ненависть.

Это был самый тяжелый этап операции. Ведь содержали Эйхмана и жили с ним под одной крышей сыновья и дети убитых им евреев, братья младенцев, пристреленных по его приказу, закопанных живьем, растоптанных сапогами.

Мы решили поочередно давать сотрудникам увольнения. Эли первым отправился в город развеяться. Он получил подробные инструкции, как вести себя, а чтобы не запутаться в насыщенных меню богатой американской кухни, ему посоветовали заказывать «бэби-стейк». Эли вернулся поздним вечером в подавленном настроении: наши указания настолько ограничили его передвижения, что если бы не приказ не переступать порога «Тиры» днем, он вернулся бы еще до обеда. Что же до прославленной «отбивной для младенцев», сказал Эли, то это кусок мяса, величиной с новорожденного – никто из жителей Израиля не справился бы с такой порцией даже за неделю.

Охрана Эйхмана долгие часы проводила за шахматами. Тот, кто знал английский язык, мог читать книги. Остальные слушали музыку по радио, словом, убивали время, кто как мог. Бывали дни, когда на «Тире» съедали невероятное количество яблок, потому что Эли и Зеев устраивали соревнование – кто съест больше.

В сумерках 15 мая я навестил «Тиру». Снаружи дом ничем не отличался от остальных, ничто не выдавало драму, которая разыгрывалась внутри.

Парни обрадовались моему приезду, да и я многих не видел со дня захвата. Наконец я поздравил всех с удачей.

Я пошел посмотреть на Эйхмана. К моему удивлению, он не вызвал у меня тех чувств, о которых твердили наши оперативники. «Да он выглядит как нормальный человек», – подумал я. Правда, я не знаю, как должен выглядеть убийца миллионов. Если бы он попался мне на улице, я не обратил бы на него внимания. Что же превращает обычного человека в чудовище? Неужто так и нет никакого внешнего признака, который отличал бы палача от нормальных людей?

Прежде чем зайти в комнату, я выслушал подробный отчет Кенета о последних допросах Эйхмана. В последнее время Эйхман стал выражать сожаление по поводу того, что было сделано с евреями во время войны. Себя он считает винтиком в огромной машине нацистского режима, винтиком, бессильным изменить что-либо в принятых решениях. Но сейчас он понимает, что против еврейского народа совершено тяжкое преступление, и он готов сделать все, чтобы это никогда не повторилось, – рассказать всему миру о злодеяниях в дни войны, дабы предостеречь человечество.

Через Кенета я предложил Эйхману письменно подтвердить согласие на переправку в Израиль и участие в процессе. Конечно, такой документ не будет иметь какого-либо юридического значения, если возникнет вопрос, вправе ли Израиль предавать суду того, кто был доставлен в страну столь необычным способом. Этот документ имел значение только с моральной точки зрения.

Эйхман согласился предстать перед судом и держать ответ за участие в преступлениях нацизма, но требовал, чтобы его судили в Германии, в стране его подданства. Когда ему объяснили, что это исключено, он попросил устроить суд на Родине – в Австрии. Но и этот вариант не подлежал обсуждению. Только Израиль, где живет большинство уцелевших узников концлагерей – свидетелей по его делу – может вынести приговор Эйхману. Я обещал ему, что суд будет справедливым и состоится в полном соответствии с законами, а подсудимый получит право защищать себя всеми законными средствами через адвокатов.

После долгих переговоров Эйхман попросил двадцать четыре часа на размышление. Мы согласились.

Должен отметить, что мы не собирались принуждать Эйхмана, мы хотели получить от него добровольное заявление.

В тот вечер все участники операции были гостями Дины за праздничным столом. «Если все пойдет по плану, то операция завершится через пять дней», – сказал я. Настроение у всех сразу улучшилось, особенно у Эли, который весь вечер, не переставая, веселил нас.

Но несколько слов, оброненных за столом Габи, удивили меня. Оказывается, мы невольно нанесли тяжелый удар по безвинным: ведь жена и дети Эйхмана остались без кормильца. Габи считал, что палача надо наказать по всей строгости закона, но в отношении его семьи долг еврейского народа выказать великодушие и взять на себя заботу о ней.

Я возражал Габи: если бы в мировой практике и был принят такой критерий, то он относился бы прежде всего к семьям уголовников, но я не знаю такой страны, где был бы принят такой порядок. К тому же мы не знаем, в какой мере Вера Эйхман причастна к преступлениям нацизма и собственного мужа – конечно, ей было известно о существовании лагерей смерти и роли Адольфа в «окончательном решении еврейского вопроса». Мы не трогали ни ее, ни ее детей и впредь не намерены это делать. Но отсюда до материальной поддержки семьи Эйхмана – «дистанция огромного размера». Разве палач Эйхман и его подчиненные заботились о родственниках своих жертв?

Габи не так-то просто уступал, спор затянулся. А я гордился им, хотя резко и недвусмысленно отклонил его идею. Это была прекрасная характеристика нашего народа и нашей службы безопасности: руководитель группы, измотанный до предела, не переставал размышлять о нравственности и справедливости.

Так мы сидели и беседовали на маленькой вилле в Аргентине, в одной из комнат которой в тот час спал человек, повинный в смерти миллионов. Мало-помалу напряжение в доме разрядилось и временами казалось, что мы вовсе не за тысячи километров от дома и не в убежище-тюрьме.

Прежде чем покинуть «Тиру», я дал Габи новые указания на случай чрезвычайных обстоятельств. Мои прежние инструкции об охране Эйхмана и правилах безопасности безукоризненно выполнены. А были они таковы.

Всеми возможными путями исключить побег или самоубийство пленника. Врачу строжайше следить за здоровьем Эйхмана, чтобы ничего не случилось во время его переброски в Израиль. Соседи не должны заметить, что на вилле много народу. Для внешнего мира здесь живут лишь супружеская пара – съемщики виллы, а также редкие их гости. В доме разговаривать только шепотом, покидать его только для неотложных дел, и то в темноте, принимая особые меры предосторожности. Наши запасные дома держать в постоянной готовности принять пленника и охрану. Если на вилле «Тира» или в другом нашем убежище появятся полицейские или представители иного официального ведомства, дом немедленно покидают все, а Эйхмана и его телохранителя переводят в тайник. Если выяснится, что визит блюстителей закона не случаен, их надо под любым убедительным предлогом увести на время или запутать, чтобы дать возможность двум охранникам эвакуировать Эйхмана через запасный выход. Остальные уйдут по одному, сообразно обстоятельствам. Все будут действовать так, чтобы дать возможность выполнить главное: эвакуировать Эйхмана, пусть даже это будет связано с крайним риском для группы, которая должна задержать или устранить преследователей.