Он полез в карман и достал измятый пакет, который и положил на стол около секретаря.

— Вот оно-с, — сказал он, застегиваясь.

— Все? — спросил первоприсутствующий.

— Все-с.

— Можете идти.

Приятель Пестеля юркнул в дверь, словно мышь в нору.

— Жулик отъявленный, — заметил первоприсутствующий, — теперь остаются девочки… Введите Лебедеву, господин секретарь… Ведь это совсем дети.

Секретарь вышел, и тотчас же в дверях показалось смущенное веснушчатое личико Маши. Она остановилась и потупилась.

— Подойдите, милая, поближе, — ласково сказал первоприсутствующий, — не бойтесь, говорите смело все, что знаете.

Маша сделала несколько шагов и заплакала; слезы так и закапали сквозь пальцы, которыми она закрыла раскрасневшееся лицо.

— О чем же вы плачете, милая? Скажите только все, что знаете о намерении генеральши Ляпуновой тайно обвенчаться с иностранцем Вульфом.

— Я ничего не знаю, — всхлипывала девушка, — меня Марья Дмитриевна посылала в Сетунь для встречи Вульфа… я и ездила, не посмела не поехать, она мне как мать… потом мы все поехали в Знаменки венчаться, а батюшка не согласился… Тогда мы поехали в Городище и там распрощались, мы с Марьей Дмитриевной и с Дуней Бубновой уехали в Москву, а он, Вульф, остался там. Разговоров я их не понимала, потому что они говорили по-французски… Потом нас взяли…

— Перестаньте же плакать, — уговаривал ее председатель, — ведь все уже… Сейчас вас освободят, вы тут ни при чем…

— Как ни при чем! — продолжала рыдать девушка. — Я потерпела поносное заключение… две недели… в тюремном замке… Не ведая за собой никакого… криминального дела… Я девушка благороднорожденная… я чувствую всю тягость причиняемого мне бесчестия…

— Полно же, милая! — подошел к ней первоприсутствующий. — Идите себе с Богом, вы свободны… Господин секретарь! Прикажите ее вместе с подругой отправить домой в карете с должной честью… Идите же, милая.

Маша вышла вместе с секретарем.

— Ну, посмотрим теперь на сержанта, — улыбнулся первоприсутствующий, нюхая табак.

У порога показалась зардевшаяся рожица юного сержантика. Дуня была все в том же маскарадном уборе и такая же, как и была, хорошенькая.

— А! Здравствуйте, господин сержант! — невольно рассмеялся первоприсутствующий. — Как поживаете? Какого полка?

Дуня окинула всех своими большими серыми глазами и, видя добродушные лица старичков, с любовью, как на шалуна ребенка, глядящих на нее, невольно улыбнулась, сверкнув своими перламутровыми зубами, и эта; улыбка как бы говорила: "Да какие же Они все смешные!"

— Ну, господин сержант, что вы нам хорошенького скажете? А? — допрашивал ее "старикашка с табачным носом", как после называла его Дуня. — А?

— Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться, — начала подсудимая храбро.

— Вот как! — озадачил ее "старикашка с табачным носом". — А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас… Вот так новость!

Дуня не выдержала и рассмеялась совсем по-детски. Засмеялись и строгие судьи.

— Ну-с, это любопытно, — продолжал "табачный нос", — поехали вы венчаться…

— Не я, а Марья Дмитриевна… а меня нарядили сержантом, — оправдывалась Дуня.

— Для чего же-с? Ради машкараду?

— Нет… чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.

— И вы были-с?

— Нет, батюшка не захотел.

— И хорошо сделал. Ну-с?

— А нас взяли в тюрьму понапрасну… Это для меня поношение и бесчестие…

— Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет… Все-с?

— Все…

— Немного же… И то правда: хорошенького понемножку… Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете… Прощайте!

— Прощайте-с! — и юный сержант скрылся за дверь.

— Сущие ребята, — улыбнулся первоприсутствующий, — попались, как кур во щи… В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?

— Как не заметить! Еще бы!

— Ох, глупость, глупость! Не на китах, а на ней земля стоит…

Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.

Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.

— Нелегко бедным людям жить на свете… А мы вот здесь в тепле, в холе и воле…

Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.

Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.

— К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить…

Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.

— Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!

И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.

— Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь… И то жестоко… Стара стала, оттого.

Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.

— Нет! — она улыбнулась. — Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил:

Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.

— А! Это ты, Платон.

В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.

— Что, приняты меры для безопасности столицы? — спросила она с прояснившимся лицом.

— Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.

— Ну, слава Богу… А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!

Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.

— Скажи, Платон, откровенно: не слишком ли я жестоко поступила, сослав автора этой книги в Сибирь? — спросила она, указывая на лежавшую на столе книгу.

— Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво, — отвечал Зубов, — ведь сенат присудил его к смертной казни.

— Так-то так, мой друг, — ласково сказала императрица, — а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?

— Не слыхал, государыня.

— А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"

— Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает, — улыбнулся Зубов.

— Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать… За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет![20]