Но Абрам продолжал, перебив Фетюковича:

— Если бы ты знал, как страшно. Нас совсем положило, и волнища такая, что прямо смотреть нельзя.

— Это пустяки, Абрам, — сказал Фетюкович, — это тебе кажется так. Мне по началу тоже всё страшновато казалось. — Он всхлипнул, вытер нос кулаком и добавил с удивительной непоследовательностью: — Мы же совсем рядом, мы же вас видим. Вот чудак какой, ты что ж думаешь, мы вам так и дадим на наших глазах утонуть?

Студенцов шевельнулся в кресле. Он хотел что-то сказать, но смолчал. У него только передернулись плечи. А Фетюкович даже повеселел от этой мысли.

— Да, да, — убежденно говорил он. — Вот увидишь, старики сейчас сговорятся, и пойдет работа.

— Николай, слушаешь? — услышал я голос Ткачева. Студенцов вздрогнул и быстро ответил:

— Да, да. Ну как?

— Да знаешь… боюсь, понимаешь, что скоро конец…

Казалось, Ткачев извинялся за что-то. Казалось, ему было неловко, что вот силою вещей его тральщику требуется помощь, или, может быть, просто человек, не привыкший к громким фразам, к красивым выигрышным положениям, даже сейчас, накануне смерти, в самую трагическую в своей жизни минуту, не изменил себе и стеснялся откровенной трагичности разговора.

Со стуком открылось окно из рубки. Овчаренко просунул голову, хотел, кажется, что-то спросить, но, увидя лицо Студенцова, промолчал и стал слушать.

— Балласт не помог? — спросил Студенцов.

— Помог немного, но боюсь, что опять положит. Здорово сволочи напортили. Не устоишь. Тебя кладет?

— Пока не особенно. У тебя рыбы много?

— Тонн сто.

— Я думаю, меня спасает, что груз большой. Тонн четыреста рыбы.

— А мы позже начали, и промысел был плохой. Ты прав, пожалуй. Я тоже думаю, что дело в грузе.

У меня появилось ощущение нереальности происходящего. Я слышал, как два спокойных, серьезных человека обсуждали техническую проблему. Такой разговор мог бы происходить только между инженерами в конторе треста. Но тогда почему такое умоляющее, испуганное лицо у Фетюковича, тогда почему так сжаты губы у Овчаренко? Я представил себе Ткачева, чей спокойный голос звучал в наушнике, и радиста Абрама, наверное, такого же мальчишку, как Фетюкович, который размазывает по лицу слезы и регулирует радио, чтобы «старику» было лучше слышно, и матросов на палубе, хмурых, напряженных, с серьезными и спокойными лицами, и кочегаров у топок, бросающих уголь и ждущих, что сейчас на них сверху хлынет вода, и механиков, и засольщиков, и штурманов, и бездну под ними, и волны с пятиэтажный дом, и тральщик, поворачивающийся кверху килем и покрывающий всех — и матросов, и штурманов, и механиков, тех самых, которые недавно в солнечный день махали нам с палубы руками и кричали шутливые приветствия. Я представил себе это, и такой дикий ужас охватил меня, что я чуть не закричал. А Студенцов в это время спокойно говорил:

— Костя, с помощью дело как будто организовано широко. Я думаю, часа через три придут спасать. Ты как, — не рассчитываешь продержаться?

И Ткачев, помолчав, ответил — опять немного смущенно:

— Знаешь, Николай, пожалуй, не продержусь. — И, откинувшись на спинку стула, Студенцов вытер со лба пот.

— Николай Николаевич, Николай Николаевич, а Николай Николаевич! — зашептал Фетюкович и снова всхлипнул.

— Тише! — резким шопотом бросил ему Студенцов и, рукой прикрыв микрофон, шепнул Овчаренко: — Судовой совет.

Овчаренко кивнул головой и исчез.

— Коля, — послышался негромкий голос Ткачева. — Ты слушаешь?

— Да, да, — ответил Студенцов, — говори.

— Коля… — Ткачев замолчал и сказал очень неуверенным тоном: — Тут, так сказать, насчет семейств, понимаешь, если мало ли что случится… Ну, конечно, всё будет в порядке. Но знаешь, может быть, с кем-нибудь волокита или бюрократизм какой-нибудь, так чтоб проследить.

— Это можешь быть спокоен, — сказал Студенцов сдавленным голосом. — Тут и говорить нечего.

— Да, да, — согласился Ткачев, — конечно, тут и говорить нечего. И я думаю — семьям подробности рассусоливать тоже не стоит. Знаешь, это всегда волнует…

— Костя, — Студенцов резко наклонился вперед. — Костя, скажи ты, как капитан, делать мне поворот или нет?

— Ну-ну, — мягко сказал Ткачев, — мне трудно судить. Надо продумать. Это очень рискованное дело. У тебя судно ведь тоже неверно рассчитано.

— Николай Николаевич, — шептал Фетюкович. — Николай Николаевич. — И заплакал совсем по-мальчишески, всхлипывая и вытирая слезы.

— Судовой совет в сборе! — крикнул Овчаренко из рубки.

— Да, да, — ответил Студенцов и наклонился к микрофону. — Костя, я минут на пять уйду. Как сейчас у тебя?

— Знаешь, пока ничего. — Ткачев прокашлялся. — Медленно, но выпрямляемся. Я тоже пойду в рубку. Если что будет нужно, ты вызови.

Студенцов встал. Он провел рукой по лицу. Сделал шаг, остановился, потрепал Фетюковича по волосам, с трудом улыбнулся одними губами и вышел.

Фетюкович ещё всхлипнул, кашлянул, шмыгнул носом и сказал в микрофон:

— Вот видишь, Абрам, у вас ничего, не плохо, а ты волновался.

Дальше я не слышал разговора радистов. Прильнув к окну, я смотрел и слушал, что происходило в рулевой.

Наум Аптекман, Свистунов, Бабин, Донейко, второй и третий штурманы, Овчаренко стояли с правой стороны рубки. Дверь отворилась, и слева вошел капитан. Он оглядел собравшихся. Впереди всех, маленький, обезьяноподобный, стоял Наум Аптекман и, склонив голову, сморщив лицо, щурился на капитана. У Свистунова, как всегда, когда он попадал в компанию начальства, был вид подтянутый, услужливый, но достойный. Он откашлялся, когда на нем остановились глаза Студенцова, одернул рокон и стоял, ожидая, пока к нему обратятся.

В обыкновенное время на тральщике довольно простые отношения между командой и начальством. Разумеется, слушаются капитана беспрекословно, но внешне особых формальностей не соблюдается. Однако сейчас я обратил внимание, что, кроме неисправимого Наума Аптекмана, все стояли вытянувшись, почти по-военному, видимо, желая этим подчеркнуть, что они понимают всю сложность и исключительность положения.

Капитан обвел глазами собравшихся и заговорил голосом, немного более резким, чем обычный:

— Товарищи, — сказал он, — по левому борту у нас огни 90-го. Вам всем известно, что и они и мы находимся под угрозой быть опрокинутыми. — Капитан говорил неторопливо, и каждое произнесенное слово звучало точно и веско. И все, стоявшие перед ним, чувствовали, что говорит старший из них, самый знающий, самый умелый, начальник, которому можно верить. И никто не думал о том, что этому старшему от роду двадцать три года, и если не считать Донейко, то он из всех здесь самый молодой. — Повидимому, — продолжал капитан, — неправильный расчет нашего тральщика уравновешивается грузом. Поэтому наше положение лучше, чем их. — Капитан помолчал. — Да, — сказал он очень спокойным голосом, — их положение безнадежно. — Он еще раз обвел всех глазами. Члены судового совета стояли молча и слушали. — Последние сообщения Ткачева не оставляют сомнений… — Опять была пауза; мне казалось, что Студенцову не легко говорить, но продолжал он так же спокойно: —…не оставляют сомнений в том, что через десять или через пятнадцать минут их опрокинет. Помощь, идущая к ним, прибудет не раньше чем через два с половиной или три часа. Я принял решение, — капитан резко рубил слово за словом, — я принял решение, невзирая на опасность, угрожающую нам, сделать поворот и идти к ним на помощь. — Он помолчал, и все тоже молчали. Все стояли вытянувшись и смотрели на капитана. Капитан снял фуражку и провел рукою по волосам. Я видел теперь его лицо. Медленно менялось его выражение, сходила суровость, и оно становилось взволнованным. — Ведь там же наши ребята, — сказал Студенцов совсем другим, задыхающимся голосом. — Ведь вот же они, мы их видим. Что же — им на наших глазах утонуть? А?

И все, стоявшие перед ним, штурманы и матросы, механик и помполит, увидели вдруг, что перед ними мальчишка, умелый, сдержанный, знающий, но мальчишка, горячий, взволнованный мальчишка и очень хороший товарищ, и ни один из них не показал вида, что заметил это и понял, потому что все верили в этого мальчишку и полагались на него.