Жакмон отмечает, что коллектор каждого округа, один хуже, другой лучше, знает земельные угодья каждой деревни либо по старым документам могольских чиновников, либо по кадастрам, составленным английскими землемерами и счетоводами. Он рассчитывает приблизительный валовой сбор, устанавливает его среднюю цену и затем вычитает издержки сельскохозяйственного производства, устанавливает размеры налога, причем на долю крестьян по распоряжению правительства должна приходиться шестая часть урожая. «Но рвение коллекторов к исполнению своего служебного долга заставляет увеличивать предполагаемый нетто-продукт в такой степени, что 5/6 урожая, которые они предварительно вычисляют, реально составляет 6/6, а иногда 7/6 всего урожая». Последние цифры нельзя считать строгими статистическими данными. Но употребление гиперболы связано с возмущением автора дневника произволом колониальных властей.

Существует, кроме того, одно страшное правило, отмечает далее Жакмон. «Человек, который арендует у британских властей право сбора повинностей, имеет право в случае, если крестьяне откажутся платить разорительную ренту, сгонять их с земли и оставлять несчастных без работы и без хлеба — этот ужасный закон обеспечивает арендатору возможность диктовать крестьянам любые размеры налога».

«Крестьяне, — продолжает Жакмон, — настолько бедны, что не могут осваивать пустующие земли, которые имеются вблизи каждой деревни, Эти участки менее плодородны или менее удобны для обработки, чем другие, Ведь для обработки даже плодородных земель необходимы семена и тягловая сила, но большинство крестьян этого не имеют. Но особенно страдает население тех деревень, где мало пустующих земель, Поселения, вокруг которых нет ни джунглей, ни болот, ни зарослей кустарников, наиболее разорены, ибо в диких местах можно прокормиться плодами и охотой».

Эти беглые заметки из дневника звучат как суровый приговор системе райятвари-весьма распространенной в это время на большей части территории Британской Индии. Они принадлежат человеку, весьма миролюбиво относившемуся к английской колониальной администрации, и объективность их не может быть подвергнута сомнению. В письмах к своим друзьям Жакмон воздерживался от описания британской земельной налоговой системы, по-видимому опасаясь перлюстрации своей корреспонденции.

Путешественник прибыл в Фнрозпур. Местный наваб устроил ему торжественную встречу. Жакмон еще раз убедился, как безудержная роскошь соседствует с нищетой. Дворец наваба был обставлен изысканной итальянской мебелью. Двадцатилетний наваб чередовал занятия охотой с чтением персидской поэзии. «Фирозпур-красивый город, в нем насчитывается от двух тысяч до трех тысяч домов, население в основном мусульманское. Город славится своими кузнецами, но сейчас кузнечный промысел замирает… кузнецы страдают от непосильного налога навабу… Я решил осмотреть рудную жилу. Она находится в узкой ложбине, рассекающей небольшое плато. Эта ложбина напоминает длинную трещину, Во время сезона дождей воздух в ней настолько влажен, что относительно длительное пребывание там представляет смертельную опасность. На вершинах соседних гор — развалины старых крепостей».

24 февраля 1832 года Жакмон прибыл в Алваргород, расположенный между Дели и Джайпуром. Любопытны его замечания о горельефах, украшавших парадный зал местного раджи. «Сюжет картины взят из индийской мифологии: Кришна, обнимающий свою возлюбленную Радху. Цари на колесницах. Фигуры царей и богов выточены предельно законченно, другие фигуры обрублены, как сокращенные слова в конце письма. Эти настенные украшения воплощение идеи деспотической монархии. Народ здесь может претендовать лишь на роль фона».

25 февраля Жакмон оказался в лагере генерал-губернатора, который совершал инспекционную поездку по Раджпутане. Этот лагерь представлял собой целый город из походных шатров, в центре находился шатер генерал-губернатора, выделявшийся своей величиной. К нему примыкали несколько меньшего размера жилища видных чиновников и личных секретарей. Эти жилища образовывали центральную улицу импровизированного города. Улицу пересекали под прямым углом узкие прямые переулки, которые на почтительном расстоянии от центра вновь пересекались улицами из палаток. Расположение и размеры каждой палатки строго соответствовали месту ее хозяина в иерархии колониальной бюрократии. «Огромный лагерь перемещается в сопровождении нескольких полков и азиатского базара крайне медленно даже в самые погожие дни».

«Предшественник Бентинка лорд Амхерст, — писал Жакмон, — во время подобных поездок не делал ничего, кроме чтения романов, и лишь подписывал приказы, подготавливаемые государственными секретарями, правившими Индией от его имени.

Лорд Бентинк, который не курит, не читает, не пишет длинные письма своим друзьям, более расположен заниматься делами, что делает со страстью. Он работает со своими личными секретарями и оставляет государственным секретарям одно занятие — регистрировать свои приказы. Зато у них остается время посылать свои протесты против мероприятий губернатора в Совет Директоров».

Жакмон отмечал, что многие либеральные проекты Бентинка не выполнялись в результате упрямого сопротивления колониальной бюрократии. Часто решения, исполнения которых требовал элементарный здравый смысл, не проводились в жизнь, ибо главным делом чиновников была повсеместная оппозиция губернатору, Бентинк не всегда оставался объективным в оценке порой толковых предложений своих недругов. Эта постоянная вражда приводила к еще большим злоупотреблениям колониальных властей.

Английская власть порождала массу искусственных, ненормальных, единственных в своем роде явлений. Французский путешественник мог увидеть английский либерализм в колонии; с одной стороны, попытки ввести принципы свободы местной прессы, с другой — молниеносные и жестокие расправы с мятежниками. Поэтому Жакмон подчеркивал, что либеральная терпимость губернатора «уравновешивается его другими шагами, в которых проявляется крайняя нетерпимость».

От этих печальных мыслей Жакмона несколько отвлекла встреча с полковником Скиннером, «имя которого хорошо известно в Северной Индии». Его отец — английский офицер, мать — индианка. Когда Скиннеру исполнилось 15 лет, отец, дав сыну коня, кремневое ружье, щит и несколько рупий, предложил ему испытать судьбу.

Молодой человек был решителен. Он стал служить у одного из известных французских авантюристов, генерала Перрона, быстро выдвинулся и получил звание офицера, а когда Перрон покинул Индию, перешел на службу к британским властям. Командуя туземной кавалерией, Скиннер оказал англичанам столько услуг, что был награжден орденом Бани. У Скиннера также проявились коммерческие способности, полковник выгодно торговал индиго. Но деньги тратил как индиец, израсходовал огромные суммы на перестройку пагоды, мечети и христианской церкви. Каждое воскресенье он присутствовал на англиканском богослужении, а каждую пятницу молился в мечети.

Скиннер говорил и думал на трех языках: английском, фарси и хинди. В пятьдесят лет, будучи очень толстым человеком, он управлял своим телом, как хотел, стрелял на скаку всегда без промаха. «Я беседовал с ним полчаса, — писал Жакмон, — и через десять минут мне показалось, что знаю его давно, поскольку он оказался на редкость интересным собеседником. Он знает очень хорошо Индию и особенно положение сипайских войск. Если бы я был военачальником в Индии, я бы советовался с ним как можно чаще».

Жакмону представился случай присутствовать на встрече губернатора с раджпутским раджей. Он с интересом рассматривал знатных раджпутов, одетых в не очень удобные костюмы из золотой парчи, но босых. Раджа был к тому же в золотых панталонах, заправленных в старинные европейские ботфорты. Наиболее живописными французскому путешественнику показались старые раджпутские воины. «Их длинные седые бороды искусно раздвоены от подбородка и ниспадают на оба плеча, старые красные мундиры, превращенные в лохмотья, соседствуют с традиционными индийскими штанами, причем живот каждого воина обнажен. В довершение всего на головах красуются огромные треугольные шляпы времен лорда Клайва».