Ее лицо было спокойно, но по щекам текли слезы.

— Я думаю, тебе опасно оставаться дома одному, — сказала она. — Можешь сегодня переночевать у меня.

Я помотал головой. Она болела, и все тело болело, и я устал, как никогда.

— Никто из нас не будет спать сегодня ночью в одиночку. Ты заночуешь у своей мамы в Тронгсунде. Я тебя туда провожу. Метро и такси. А потом открою свою черную записную книжечку и найду себе компанию на ночь.

Я улыбался как можно дружелюбнее:

— Нельзя тебе сейчас домой идти. Кто-нибудь может проследить и узнать, кто ты такая. Потом начнет размышлять, почему ты так охотно ходишь в гости именно ко мне. А потом, может, захочет с тобой побеседовать.

Она явно была сбита с толку.

— Дело серьезное, — сказал я. — Пошли.

Вечер перешел в ночь еще до того, как я вернулся. Зверь ждал в подъезде, через улицу наискосок. У его ног лежал видавший виды моряцкий мешок.

Я вошел в свой подъезд, не глядя на друга, и захлопнул за собой дверь. Он выждал порядочное время, больше пяти минут. На лестнице было темно. Наконец он набрал код и вошел.

— Que tal? — спросил я.

— No, nada. — Никто, значит, не шел за ним. — Что случилось? — спросил он, приведенный в ярость моим внешним видом. По телефону я ему почти ничего не сказал.

Пока мы шлепали по лестнице, я рассказал ему все, несвязно и бестолково. Он остановился перед входной дверью и внимательно осмотрел замки, из них действовал только тот, что с защелкой. Но это замок из тех, что смышленые ребята в детском садике открывают столовым ножиком.

— Высверлены, — сказал Зверь. И показал на патентованные замки. В самом деле, высверлены, чистенько и аккуратно. — Такие замки не открыть с отмычкой. Их надо сверлить.

— С отмычкой, — повторил я автоматически.

Мы обошли квартиру и осмотрели все комнаты. Девушка, что живет напротив, видно, уехала — ее окна были темны. Мы постелили Зверю на диване. Он приволок свой моряцкий мешок и начал в нем рыться. Сперва вытащил дробовик.

— Какого черта, — прошипел я.

Он протянул ружье мне. Красивое старое оружие. Оба ствола с гравировкой, приклад резной. Но стволы еще и обрезаны, а приклад укорочен, так что осталась только рукоятка. Все это смахивало на старинный пистолет кавалериста.

— Соль.

Зверь держал в руке два толстых красных патрона.

— Здесь крупная соль, не дробь. Очень мало пороха. Я сам заряжал. Это не опасно.

Я покачал головой.

— Что там еще у тебя?

Он сверкнул улыбкой и засунул руку в мешок. Мягкий, но увесистый линек и facon, длинный кривой нож. Аргентинские ковбои пользуются им как домашним инструментом — кроме субботних вечеров, когда он служит другой цели. Ну ладно, линек. Но facon?

— Нет, — сказал я. — Этого не надо. Я не хочу, чтоб ты оказался в тюрьме за непредумышленное убийство.

Он смотрел на меня сердито, но только какую-то секунду. Потом сунул нож в мешок и задвинул его под диван. Обойдемся ружьем с солью и линьком. Обычная неделя для Зверя.

Мы долго сидели за столом на кухне, пили пиво, ели бутерброды и беседовали. Когда говорить было больше не о чем, молчали. Под конец Зверь улыбнулся своей белозубой улыбкой, которая заставляет чувствовать, что он тебя видит насквозь.

— Кармен, — сказал он, — вот твоя большая проблема.

Конечно, кивнул я, но на всякий случай спросил:

— В каком смысле?

Он развел руками:

— Ты будешь действовать как практик? Или как... — Его ресурсы шведского иссякли. — Un caballero, un hombre de honor?

— Человек чести, — перевел я. И отрезал: — Я буду действовать по-деловому!

Его улыбка стала еще шире, еще язвительнее.

— По-деловому? Такое намерение исключает честь.

— Бывают и честные деловые люди, — раздраженно отозвался я.

Зверь не смотрел на меня. Он сворачивал сигарету.

— Твой анализ слабый. Твой честный деловой человек — это разве не... anacronismo?..

— Да, — сказал я. — Анахронизм... Вне времени... Вне моды... Как Швеция.

Зверь недоверчиво кивал. Только в разговоре по-шведски я и мог посмеиваться над ним.

— Каждый круг людей играет со своими правилами, — сказал он. — Каждый круг начинает установлять свои законы. Все должны их выполнять, а то тюрьма. Но есть прорешки во всем, что написано на бумаге. Можно делать плохие вещи, и не накажут. Значит, любой круг людей должен иметь ненаписанные правила, правила чести. Каждый круг должен иметь профессиональную этику и, кроме этого, общественную нравственность. — Он мягко улыбнулся. — Хорошо у вас сказано, у шведов: дух и буква закона. Надо жить в духе и букве закона. Существует честь.

Скоро он начнет, пожалуй, звонить в колокола. Но Зверь и не думал закругляться:

— Мало выполнять закон, чтобы сохранить честь. Не может и быть так, чтобы солдат убил безоружного священника у врагов, а потом шел к своим, в свой круг, и хвастал этим. Священник не может отказать вражескому солдату в последнем отпускании грехов, а потом пойти к своим в свой круг и получить похвальбу.

— Похвалу, — сказал я.

Он зажег свою кривую сигарету и лишь потом поправился:

— Похвалю-у... У каждого человека, кто имеет оружие, должна быть честь. Атомная бомба — это оружие. Сабля — это оружие. Служба — оружие. Взгляд — оружие. И аргумент — оружие. Все, у кого есть оружие, должны иметь честь.

— Бизнес не оружие, — сказал я.

— Деньги — оружие.

— Лишь иногда, — сказал я. — Ты не можешь купить убеждения. Ты не можешь купить честь. Ты не можешь купить себе уважение людей, которым плевать на деньги. Ты можешь купить текст для камня на твоей могиле, но ты не можешь помешать людям смеяться над ним.

— Друж-жище, мы говорим об одно и то же. Но я говорю еще, что не можно быть и деловым и честным. Я говорю, что не можно соединить расчет и человечие.

— Надо говорить «человечность», — поправил я.

Но он меня не слышал:

— Современный западный деловой человек это понимает. Его успех зависит от того, что он отказывается от чести.

Я вздохнул:

— То, о чем ты долдонишь, называется звериный капитализм.

— А есть и другой капитализм?

— Ну и дурацкий вывод, — сказал я. — Главнейший вклад западного благоденствия в дело человечества — это законопослушный и лояльный бизнесмен.

— А политики идут за ним. Должны, чтоб не потерять контакт с деньгами. — Снова сверкнула его улыбка. — Кармен. Ты не можешь быть и деловой и caballero.

— Ну тебя с этими твоими дурацкими анализами, — отозвался я. — Твой анализ совершенно не касается самого существенного в наше время. Впервые в истории человеку грозит уничтожение как виду — целиком и полностью, повсюду на земле, — если кто-то совершит одну из тех сумасшедших глупостей, которыми как раз человек и известен. И впервые в истории все образованные люди сознают, что человек может прекрасно доживать свой век без чести, лишь бы ему достаточно много платили.

Наконец-то зазвонил телефон.

— Честь, — заорал я, помахивая пальцем, — честь измеряется гордостью, а гордость продается на метры в нашей части света, а цену пишут на красных листочках.

Зверь засмеялся и показал на трещащий телефон.

— Алло, — сказал я, — тут, что ли, звонят?

— Алло, — с удивлением сказала она.

— Где твой Гугге, где он ошивался?

— Что-нибудь случилось?

— Еще бы, черт дери.

Она помолчала несколько секунд, как бы сбрасывая темп.

— Что случилось?

— Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз. Почему ты звонишь?

— Потому что будут грабить первый броневик.

Этого было достаточно, я заткнулся.

— Когда? — присмирев, спросил я.

— Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз.

Она громко рассмеялась. Не понравился мне этот смех.

— Если вообще еще встретимся. — Она говорила негромко, почти шептала.

Я слушал и слушал. Слышно было ее дыхание. И больше ни звука.