Окна в квартире консьержки на первом этаже были темными. На фасаде светилось несколько окон, но в дом никто не входил и никто оттуда не выходил. В такое время жильцы отдыхали в кругу семьи после трудового дня. Только преступники и холостяки идут куда-то в то время, когда честные люди уже ложатся спать.

Сара вздохнула, отгоняя тоскливые мысли о полном отсутствии личной жизни. Еще несколько минут она смотрела на дом, а потом снова перевела взгляд на влюбленную парочку.

Они вроде бы немного успокоились. Водитель разговаривал по телефону, время от времени поворачиваясь к своей пассажирке, чтобы пересказать ей слова своего собеседника, а потом возобновлял разговор.

После того, как он отложил телефон, женщина ненадолго включила тусклую лампочку на потолке и стала рыться в бардачке. На мгновение высветился профиль сидевшего за рулем мужчины. Лет сорока, хорошо сохранившийся, с взлохмаченными волосами, в джинсовой куртке и водолазке... У малышки неплохой вкус.

Саре пришелся бы по душе такой экземпляр, пусть даже для мимолетных отношений. Встретиться в машине, разговоров не нужно, сделать, что хочется, а потом все возвращается на круги своя, включая законную супругу, которая будет получать цветы от виноватого мужа чаще, чем прежде. Никакой траты времени, ничего лишнего. Радости супружеской жизни без малейших присущих ей тягостей.

Ясно было одно: Сара больше не нуждалась в напарнике — ни в жизни, ни в работе.

Мужчина с нервным жестом повернулся к своей спутнице, и та тут же погасила лампочку. То, чем они собирались заняться, не нуждалось в освещении. Прямо хоть вешай на дверцу табличку «Адюльтер. Не беспокоить».

Сара наполовину опустила стекло. Порыв ледяного ветра освежил воздух в машине. Она снова достала сигарету, рассеянно закурила, уставившись вдаль, на рекламный щит, стоявший метрах в пятистах впереди, потом швырнула окурок на асфальт. Слабая вибрация в заднем кармане джинсов: кто-то пытается связаться с ней по мобильному.

Она нажала кнопку ответа, и в трубке сразу же послышался резкий голос комиссара Лопеса:

— Сара, возвращайся домой.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты немедленно уехала оттуда, где сейчас находишься. Отправляйся отдыхать, завтра много дел.

— Но я...

— Я прекрасно знаю, где ты находишься, — перебил Лопес. — Тебе нельзя оставаться перед домом Кантора, это его насторожит.

— Я в Пятнадцатом округе. Алекс Кантор живет в получасе езды отсюда.

— Я имею в виду не Алекса Кантора. Я говорю о его отце, Луиджи. Его адрес: улица Морийон, дом тридцать четыре. Ты там?

— Комиссар, вы скрывали от меня дар ясновидения. Откуда вы знаете, где я?

— Этого я тебе объяснить не могу. Сара, уезжай оттуда, и точка. Езжай домой, завтра поговорим. Это не предложение, а приказ. Раз в жизни послушайся.

Лопес отключился, не дав Саре времени для возражений. Она ничего не понимала. Начальник никак не мог знать, где она находится. Она даже не сказала ему, что собирается следить за Кантором. Эта идея пришла ей в голову внезапно, когда она выходила с работы.

Во всем этом была какая-то тайна. Она находилась одна, на краю света, на пустынной улице, в десятом часу вечера.

Впрочем, если подумать, она была тут не одна. И улица вовсе не была такой уж пустынной.

13

— Ты их видел?

— Было бы странно, если бы я их не видел. Они делают все, чтобы их заметили. Это-то меня и волнует больше всего. Они хотят показать мне, что они здесь, что они бдят, словно вестники несчастья... Я должен готовиться к худшему.

— Когда они приехали?

— Три часа назад. Хорошо еще, что без сирен и мигалок. Они уверены в себе. Плохой признак.

Хотя зрелище, которое представлял собой мой отец, в последнее время разрывало мне сердце, я не мог не смотреть на него. Его лицо исхудало и стало совсем бледным. Под глазами залегли глубокие тени, как при лихорадке.

Из-за болезни его плохо выбритые щеки ввалились. Кожа так обтянула выступающие скулы, что, казалось, вот-вот лопнет. Его поредевшие волосы, некогда черные как смоль, липли к вискам и шее.

Он сел на диван напротив меня. Когда он усаживался, халат распахнулся и показалась велюровая пижама, болтавшаяся на тощем теле. Стесняясь показывать мне свою немощь, отец нервно затянул пояс и расправил полы халата на иссохших бедрах.

Я никак не мог убедить себя в том, что этот больной старик — действительно мой отец, человек, сумевший пережить потерю жены, а потом отчаяние изгнания. Сколько еще времени меня будет терзать вид этого изможденного тела и бесконечная вереница призраков, тянущаяся за ним?

На самом деле в такой физической трансформации была своеобразная логика. Он и сам превращался в призрак, вслед за моей матерью, вслед за столькими другими. Ему дали отсрочку в четверть века, большего он требовать не мог.

Мой отец умирал, и я не в состоянии был ничего сделать. Женщина моей жизни умерла, и я не в состоянии был помешать этому. При иных, не столь драматичных обстоятельствах мое хроническое бессилие могло бы вызвать смех.

Словно подслушав мои мысли, отец заговорил. В его голосе звучала горечь:

— Я думал, что все уже давно закончилось. Значит, этого было недостаточно! Разве мы с тобой мало страдали?

Мне нравилось, что он делит свои горести на двоих. Я заплатил за его ошибки больше, чем кто бы то ни было, но все же я не сердился на него, потому что взамен он научил меня не бояться окружающего мира.

Понемногу он превратил меня в холодное и эгоистичное существо, неспособное оплакивать любовь всей своей жизни более десяти минут подряд. Он сразу понял, что иначе я просто не выживу.

Мой отец ненавидел сентиментальщину. Он был историком, выражавшим свои мысли точно и лаконично. Кстати, он всегда предостерегал меня от неиссякаемых словоизвержений, которыми грешат лингвисты. Если хочешь объясниться, учил он меня, лучше сразу переходить к фактам, не вдаваясь в лишние подробности. Факты сводились к двум словам: Наталия умерла.

Внезапно все это показалось мне затянувшейся шуткой. Резкий разрыв, отсутствие новостей, молчание и смерть: слишком совершенная, слишком безжалостная логика... Наталия организовала собственное исчезновение, чтобы показать мне, как много она для меня значила. Она считала, что в наших отношениях появилась пресность. Она хотела меня расшевелить.

Именно сейчас она стояла за дверью, готовая выскочить из-за нее и броситься мне в объятия, смеясь над моей доверчивостью. А в соседней комнате собрались все мои друзья, Лола, Кемп и даже эта симпатичная актриса, сыгравшая роль инспекторши из полиции. Они сидели в темноте, затаив дыхание, заранее предвкушая, какое у меня будет лицо, когда Наталия кинется мне на шею.

Не на дурака напали! Я рванулся к двери и резко распахнул ее.

Спальня отца была пуста. На полу возле стены валялось несколько книжек. На ночном столике громоздились коробочки с лекарствами. На стуле — стопка одежды, выглаженной и сложенной домработницей.

Я встретился глазами с обеспокоенным взглядом отца. Нет, это была не шутка.

Я закрыл дверь и снова сел напротив него, мне было не по себе. Настало время объяснить ему причину моего прихода.

Я никогда и ни перед кем не умел раскрывать душу. Когда я был с Наталией, я чувствовал, что не способен выразить множество чувств, владевших мной при виде ее. В результате, чтобы не сбиться на полпути, я предпочитал вообще ничего не говорить.

Отец не ожидал, что я буду смущенно молчать. Но я просто не знал, с чего начать. Может быть, самым лучшим будет начать с конца.

— Я должен тебе кое-что сказать... Эти полицейские приехали из-за меня. Твое прошлое не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Во что ты вляпался? Надеюсь, это хоть не связано с политикой? Я тебе тысячу раз говорил, что надо быть осторожным.

В голосе отца чувствовалась былая твердость. Нет лучшего средства для восстановления сил, чем устроить разнос сыну.