Джонс наклонился вперед.

— Эскорт-леди, сэр.

Медсен поднял глаза.

— Проститутка.

Джонс кашлянул.

— Можно и так сказать.

— Занимается сексом с мужчинами за деньги?

— Да.

— Проститутка...

Поставив свой портфель на кресло, Джонс вынул из него листок бумаги в целлофановой обложке и протянул его Медсену.

— И вот что мы обнаружили.

Щелчком пальцев приказав Эксетеру отправляться обратно к своей погремушке, Медсен сделал шаг и взял документ. Он нацепил на нос бифокальные очки для чтения.

— Где? — спросил он, опуская страницу.

— В его портфеле.

— Кому еще это известно?

— Трудно сказать. Портфель находился в его кабинете, когда мы вошли туда, чтобы... чтобы все проверить. До тех пор кабинет был опечатан, так что, может быть, никому больше это и неизвестно, но уверенным быть не могу.

— Можете.

Джонс кивнул и забрал бумагу. Над их головами жужжал кондиционер.

— Простите мне мои слова, генерал, но, мне кажется, вы не удивлены.

Медсен ухмыльнулся.

— Мало что в людях и людских характерах способно меня теперь удивить, Риверс. Всю жизнь я наблюдаю и оцениваю людей. Что, к несчастью, превратило меня в циника. Чрезвычайно редко люди таковы, какими хотят казаться. Знакомя вас с этим делом, я сказал, что подозреваю худшее. Уверен, что, в частности, и поэтому президент выразил желание проявлять тут деликатность.

Повернувшись, Медсен обогнул стол и опять встал за ним.

— Что вы намерены делать?

Секунду Джонс собирался с мыслями:

— Намереваюсь побеседовать с этой женщиной, Терри Лейн, разузнать, что ей известно, когда в последний раз она виделась или говорила с мистером Браником.

Медсен потер ладонью рот с видом глубокой задумчивости.

— Вы не согласны?

Медсен пожал плечами и взмахнул рукой.

— Ответственный за расследование вы, Риверс.

— Но я считаюсь с вашим мнением, — огорченно заметил Джонс.

Медсен сделал глубокий вдох.

— Беседа с этой женщиной станет известна, Риверс. И мы оба это знаем. Чем больше камушков швырнешь в водоем, тем больше его взбаламутишь, а чем больше взбаламутишь, тем больше вероятность, что какая-нибудь из волн достигнет берега. Поговорить с этой женщиной, так кто знает, до чего она договорится, когда откроет рот.

— Сэр?

— Учитывая выбранный ею род деятельности, Риверс, и тот факт, что звонки шли в Мак-Лин, я могу предположить, что она имела дело с постоянными и весьма состоятельными клиентами. Неужели вы думаете, что журналисты удовольствуются одним только Джо Браником? Они тут же унюхают кровь. Почуют скандал.

— Вы не считаете, что ей лучше помалкивать?

Такое предложение позабавило Медсена.

— Мы, конечно, не знаем, каким образом эта женщина записывала и контролировала свои встречи с клиентами, Риверс, дабы обезопасить себя. Но если все обстоит так, как я подозреваю, она будет первым человеком на всех телевизионных ток-шоу, вроде «Опры», по всей Америке. — Медсен покосился направо, словно уже различал там силуэт Роберта Пика, восседавшего в Овальном кабинете. — И вообразите, какой убийственной для родных Джо Браника окажется подобная история, просочившись в прессу. — Он прошелся взад-вперед за столом. — Президент, без сомнения, хочет оградить своего павшего соратника, Риверс. К несчастью, я опасаюсь, что другие придерживаются на этот счет иного мнения. После Уотергейта и Кена Старра все только и ждут возможности стащить президента с пьедестала.

Джонс откашлялся.

— Я думал об этом, и мне кажется, нащупал решение.

Медсен повернулся к нему.

— Полученная информация не отменяет факта самоубийства мистера Браника.

— Полагаю, что так, — согласился Медсен.

— Человек этот совершил самоубийство. Мы занялись расследованием сами, дабы факт этот подтвердился. Что и произошло. На национальную безопасность случай этот не повлияет, и общественный интерес к нему раздувать не следует.

Медсен кивнул.

— Согласен. И что же вы предлагаете?

— Предлагаю сделать для прессы официальное сообщение — дескать, Министерство юстиции Соединенных Штатов, удовлетворенное заключением о том, что имел место несчастный случай, трагическое и ужасное самоубийство, поручает парковой полиции Западной Виргинии завершить расследование.

— Журналисты захотят знать, что убедило вас в этом.

— Вскрытие. — Джонс улыбнулся с видом человека, заметившего свет в конце туннеля. — Вот что мы получили вчера. — Джонс вытащил из портфеля заключение и протянул его Медсену. — Результаты баллистических экспертиз совпадают. Следы пороха как при ранении, нанесенном собственноручно. Он застрелился.

Медсен поднял взгляд от бумаги.

— А лабораторное исследование?

— Оно значения не имеет, — сказал Джонс. — К вопросу о том, самоубийство ли это, оно не относится. И не меняет основного. Мы опубликуем короткое сообщение, что вскрытие подтвердило факт самоубийства Джо Браника. Местным властям необходимо будет завершить расследование, и так как они ничего не найдут, тем все и кончится.

Медсен покачал головой, словно был еще не убежден.

— Журналисты все равно захотят знать причину, почему он покончил жизнь самоубийством.

— Предоставим это семье. Если они захотят порочить репутацию покойного тем, что брак его был на грани краха и что он был пьяницей, — пожалуйста.

Медсен кивнул.

— Что ж, примем как рабочий вариант. Но как вы намерены сообщить это семье?

Джонс сморщился, как от внезапной боли.

— Это может оказаться нелегко. Сестра мистера Браника поднимает шум, требуя результатов вскрытия. Она прибывает в Вашингтон завтра, с тем чтобы разобрать кабинет мистера Браника, и хочет получить отчет по всей форме.

— Когда вы с ней встречаетесь?

— В двенадцать часов. Я хотел тогда же сообщить ей новости. Но я мог бы отменить...

— Нет. — Медсен секунду помолчал, обдумывая ситуацию. — Встречу не отменяйте. Встретьтесь с ней в кабинете мистера Браника. — Он вернул помощнику генерального прокурора результаты вскрытия. — А потом скажите ей, что планы изменились.

Эйлин Блер застыла с открытым ртом. И пепел с непогашенной сигареты, казалось, вот-вот упадет ей на колени.

— Но если ребенок, как вы говорите, погиб, то...

— То кто я такой? — Слоун, стоя, сунул руки в карманы брюк. — Пока что понятия не имею, — сказал он. И эти слова, все время крутившиеся в его голове с тех пор, как он вскрыл конверт, показались ему пугающе странными.

Всю жизнь он в каких-то отношениях чувствовал свою «особость». Вырастая в разнообразных — иные лучше, иные хуже — детских коллективах, он жил жизнью, где не было старших. Он не имел родителей, которые посещали бы его тренировки или уделяли бы свое время его школьным занятиям. И несмотря на школьные успехи, на нем всегда было клеймо. Он был «приютский» ребенок, что понималось как ребенок «трудный». Он был сиротой, не имел семьи, родителей, по которым другие родители могли бы судить о его добропорядочности, характере и, в конечном счете, значимости. То, что его происхождение, его корни оставались неизвестными, нервировало окружающих больше, чем его самого. Он был как бродячая собака — вот она идет по тротуару и вроде бы вид у нее самый мирный, но, несмотря на это, неизвестно, откуда она взялась, что заставляет относиться к ней с подозрением и даже со страхом — вдруг темное ее происхождение обернется агрессией. Поэтому одноклассники в школе, хотя не сторонились его и не избегали, однако, сближаясь с ним, все-таки старались ограничить общение безопасными пределами школьных стен. Слоун не винил их и не сердился. Всегда находились предлоги, почему его нельзя было выдвинуть на ту или иную общественную должность, пригласить наряду с другими на день рождения, почему девочки не ходили с ним на танцы. В результате он замкнулся в себе с единственным желанием преуспеть и найти свое место в жизни. Морские пехотинцы поначалу дали ему такой шанс, подарили ощущение причастности, но со временем он понял, что реальность такой жизни была мнимой, что братство, в котором он, казалось бы, очутился, связано случайностью обстоятельств и общей для всех невозможностью вырваться. Военную службу он оставил, потому что не хотел примириться с сознанием, будто это все, на что он способен. Теперь же он иногда думал, а не был ли он действительно способен лишь на это и не больше.