Когда Игнатьич узнал, что Василий – внук его старого друга Мироныча, то стал относиться к нему с особой милостью. Давал работу «похитрей» и «подороже» – показывал, как надо работать на станках, приучал к «тонкостям оружейного дела».
Игнатьич обладал удивительной памятью и прекрасно знал историю своего завода и всего оружейного дела в России, но говорить об этом опасался. Однажды он от кого-то услышал, что новую винтовку Бердана № 2, которую производили на заводе как американскую, сделал будто бы наш русский человек – Горлов, а американец не то купил у Горлова эту винтовку, не то сманил Горлова к себе на работу и запугал, да нам же и продал эту винтовку-то за свою. Игнатьич рассказал об этом мастерам и чуть не поплатился местом… Но Васе все же удалось вызвать старого мастера на разговор.
– Э, многое на заводе случалось, – начал как-то Игнатьич. – Сказывают, что наш тульский мастер Двоеглазов изобрел винтовку-самострелку и представил ее еще в 1887 году. И вот гляди, уж более 10 лет прошло, а о ней ни слуху ни духу!.. А с Мосиным-то как было? Эх, сынок, говорить-то об этом – одно расстройство! Ведь я с Сергеем-то Ивановичем, вот как с тобой, рука об руку работал – все знаю. Ведь он, сердечный, считал десять годков делал да переделывал эту винтовку, и все не принимали ее. Уж когда французы ему 600 тысяч посулили, да американцы начали просить, тогда только наши-то спохватились… А как приняли-то, так и говорить срам: назвали ее не немецкой, не русской, а «образца 1891 года», даже фамилию изобретателя не упомянули. Вот как! Ну да ведь мы знаем кто ее изобрел – народ не обманешь. Народ, брат, все видит и все знает… Только ты смотри об этом ни гу-гу! А то обоим нам по шеям дадут…
Рассказы Игнатьича на многое Васе открыли глаза. Слушая старика, ему хотелось то плакать, то с кулаками броситься на обидчиков и нещадно, до полусмерти избить их.
Поблагодарив Игнатьича, Вася дал слово, что сохранит рассказанное в тайне. И это слово крепко держал, хотя в тяжелые минуты ему и хотелось поделиться мыслями с отцом или испытанным другом Мишей Судаковым.
Однажды Игнатьич ему шепнул:
– Василий, сегодня не зевай, на завод приехал Мосин, будет у нас в цехе.
– Неужели? – обрадованно закричал Вася, но старик сердито погрозил пальцем: дескать, молчи…
После обеда к ним в цех незаметно вошел высокий полковник с русой окладистой бородой.
– Мосин, Мосин… пролетел шепот…
Имя Мосина было тогда известно каждому рабочему. Ведь завод изготовлял его винтовку, прекратив производство устаревших берданок.
Вася вытягивался на носках, чтобы из-за станков получше рассмотреть знаменитого изобретателя.
Мосин подходил то к одному, то к другому мастеру, попросту здоровался с ними и дружески разговаривал, как со старыми знакомыми. Они показывали ему детали винтовки и, видимо, высказывали какие-то пожелания. Василий силился прислушаться, но шум станков не давал ему возможности услышать, что говорил Мосин. Он мог лишь догадаться, что Мосин интересовался мнением мастеров о своей винтовке.
Мосин понравился Василию простым и сердечным обращением с рабочими, которое редко случалось ему наблюдать на заводе.
Когда Мосин уехал, Василий долго думал о нем и о его изобретении. После этой встречи Василию еще больше захотелось попробовать свои силы в изобретательстве.
Последние годы в Туле
За последние годы отец Васи – Алексей сильно сдал: похудел, осунулся. Его одолевал удушливый кашель. Все же он продолжал работать на заводе и дома, никогда не жалуясь на болезнь.
Вася не думал о том, что отец может слечь, даже умереть: он считал его крепким, двужильным. Так бабка иногда называла покойного деда Мироныча. Болезни Алексея никто из домашних не придавал серьезного значения, хотя все замечали ее.
Но однажды, придя с завода, Вася услышал в соседней комнате всхлипывания матери. Он насторожился, прислушался и уловил знакомый голос фельдшера.
– Не надо убиваться, голубушка, чему быть – того не миновать. А себя беречь надо – гляди, детей-то целая куча. Что с ними будет, если ты сдашься?..
– Батюшка, Андрей Алексеич, может, еще есть хоть какая надежда? – умоляюще спрашивала мать.
– Нет, милая, и успокаивать не буду: месяца три-четыре протянет, а там жди беды – уж не жилец он на этом свете.
Слова фельдшера обрушились на Васю как страшная тяжесть. Он пошатнулся и в бессилии опустился на кровать. На лбу выступил пот, в голове зашумело.
Превозмогая слабость, он поднялся и вышел в кухню. Мать, увидев бледное, помертвевшее лицо сына, поняла: он все слышал – и с рыданиями бросилась к нему на грудь…
Отцу ничего не говорили. А он, хоть и понимал, что дела плохи, бодрился, продолжал скрывать свою болезнь, сдерживая кашель, старался шутить, даже иногда за работой напевал что-нибудь вполголоса.
Стояла ранняя весна. Только что сошел снег, и вешние воды отрезали город от деревенского мира, где была другая жизнь: распевали жаворонки и скворцы, зеленели необъятные просторы полей.
Отец, страстно любивший природу, рвался душой в деревню, на свежий воздух лугов, в сосновый лес. В нем еще теплилась надежда, что целебный деревенский воздух заврачует его полуразрушенные легкие…
И вот когда попросохло, он выпросил у соседей лошадь, отпросился на заводе и вместе с Васей поехал навестить родных. «Может, больше и свидеться не доведется», – думал он.
День выдался погожий, с ласковым теплым ветерком. Когда выехали за город, отец оживился, повеселел, словно аромат весеннего цветения действительно заврачевал его раны.
– Как хорошо-то, Васютка, какой простор кругом, как много воздуха, солнышка, света!.. А жаворонки поют, будто в сказке… Все живет, цветет!.. Хорошо!..
Васе было тяжело слушать восторженные слова отца и думать, что через месяц-два его не станет… Он спрыгнул с телеги и пошел пешком.
От Косой горы, где начиналось строительство металлургического завода, по обе стороны дороги тянулся богатырский лес. На фоне темной зелени сосен, как пена морских волн, белели кусты черемухи.
Вася бросился на бугор, наломал охапку благоухающих веток и принес отцу.
– Ой, красота-то какая, Васютка, спасибо тебе! Теперь всю дорогу буду нюхать…
Вскоре слева показались луга, послышался лай собак – это, видно, возвращались домой охотники…
Минут через десять снова очутились в лесу и так ехали около часу.
Но вот дорога свернула вправо, в этом месте лес отступил далеко, открыв взору широкие поля, покрытые зеленым покрывалом из густой озими. Скоро зелень сменили сочные каштановые пашни.
– Васютка, видишь ли пахаря-то на горе?
– Вижу, а что?
– Да ты вглядись получше, может, признаешь?
Вася, прищурясь от солнца, стал всматриваться.
Пахарь, босой крепкий старик, в соломенной шляпе, с белой развевающейся на ветру бородой, бодро шел за сивой лошадью, изредка покрикивая: «Но-но… прямо!..»
– Не узнаешь?
– Нет! – ответил Вася.
– Да это же граф Толстой, которого ты читал, забывая обо всем на свете.
Вася с изумлением уставился на Толстого, идущего босиком.
– Вот гляди, – продолжал отец, – барин, граф, их сиятельство, а пашет, как мужик, босиком идет за лошадью… А почему?.. Потому что труд любит. Труд, батенька мой, первейшее дело на земле. От него и польза, и радость, и утеха! Каждый человек должен трудиться – в труде счастье людское!
– Я тоже буду трудиться всю жизнь, – сказал Василий.
– Вот и хорошо. Кто не трудится – тот лентяй, лодырь, грош ему цена. Теперь ты уж большой, пригляделся к жизни, понимаешь, что без труда – никуда!.. А не дай бог я умру… ведь на тебе вся семья…
– Да что ты, папа, – старался успокоить его Василий. – Вон дедушка-то сколько прожил.
– Мало ли что, всякому свое на веку написано. Одним словом, слушай… – Он закашлялся и больше уже не смог ничего сказать, да и этот разговор был тягостен для обоих.
Вскоре, по возвращении из деревни, отец занемог, начал харкать кровью и, полежав с неделю, умер.