Мы ели и пили до рассвета, и слуги хозяйки охотно рассказывали мне истории о Выпрямительнице. Она обладала женской любовью к комфорту и нежностью к детям, Но во всех прочих отношениях назвать ее нежной было никак нельзя. Скорее, она была яростным вождем в битве и строгим правителем — точным, как весы.

— Она поведет нас в бой против Кривонога, — сказал один подвыпивший солдат. — Мы убьем его и приведем детей сюда. Во всяком случае, украденных детей. Насчет его отпрысков не уверен. Может, им будет лучше умереть. Это не мое дело.

Наконец я вернулся в свою комнату. Разведчица спала, обняв ребенка. Мои мужские части принялись нервно расхаживать из угла в угол. Остальные уселись сочинять поэму.

Когда небо просветлело, мир за окном стал просыпаться. На большую часть звуков можно было не обращать внимания, но на карнизе как раз под моим окном расположился уишик. Его пронзительный повторяющийся крик отвлекал поэта. Я не мог сосредоточиться на поэме.

В ярости я стал швырять в уишика всякую всячину: пуговицы из портняжного набора, запасные ручки и даже найденную в комнате старинную чернильницу. Ничто не помогло. Уишик ненадолго улетал, потом возвращался и снова начинал вопить.

Вскоре проснулась разведчица. Я объяснил проблему. Она кивнула и некоторое время прислушивалась к верещанию уишика. Потом привязала к стреле бечевку и выстрелила из окна. Стрела попала в уишика, и животное испустило последний крик. Ухватившись за бечевку, разведчица втащила его в комнату.

— Зачем ты это сделала? — спросил я.

— Потому что не хотела, чтобы тело упало во двор.

— Но почему?!

Прежде чем она успела ответить, тело у ее ног увеличилось и изменило форму. Вместо мертвого уишика я увидел тело седого гоксхата, пронзенное стрелой.

Мужчины выругались. Остальные мои части удивленно вскрикнули. Разведчица пояснила:

— Это фрагмент колдуна, которого, несомненно, наняла хозяйка крепости. Должно быть, ей очень хочется развернуть тестикулы, раз она пошла на обман и нечестную игру. Магический крик уишика был призван помешать сочинению поэмы. Если бы тело упало на землю, остальные части колдуна увидели бы его и поняли, что трюк не удался. Зато теперь у меня может хватить времени, чтобы закончить поэму. — Разведчица строго взглянула на остальные мои тела. — Принимайтесь за работу.

Поэт снова стал сочинять, а летописец — записывать. Теперь нам ничто не мешало, и дело двигалось гладко. Чем больше становилось записанных строф, тем острее было счастье и удовлетворение, охватившее меня. Вскоре эти приятные чувства стали сексуальными. Такое иногда случается, но обычно, когда поэма эротическая. Бог поэзии и бог секса — родня друг другу, хотя у них только один общий родитель, которого называют Мать-Отец-Всех.

И хотя поэма не была эротической, мои мужские и женские части стали испытывать все нарастающее возбуждение. Ах, я уже начал поглаживать себя! Ах, я уже начал постанывать! Разумеется, поэт и летописец не могли ощутить это сексуальное удовольствие, но зрелище того, как мы валяемся на ковре, отвлекало их. Да, нейтралы спокойны и рациональны, но они и любопытны, а ничто так не возбуждаёт любопытство, как секс. Они забросили сочинение поэмы и принялись наблюдать за тем, как я удовлетворяю себя.[5]

Лишь разведчица не поддалась всеобщему порыву и направилась в чуланчик для дефекации. Выйдя оттуда с ведром холодной воды, она вылила ее на разгоряченные страстью тела.

Я вскочил, завопив от неожиданности.

— Это тоже магия, — заявила разведчица. — Я не знала, что чары, возбуждающие похоть, способны работать на таком большом расстоянии, но, как видно, могут. Все мужские и женские части — марш в ванную! Мойтесь холодной водой, пока идея секса не утратит для вас интерес! Что же касается моих нейтральных частей… — Разведчица сверкнула глазами. — Продолжайте работать!

— Но почему одна из моих частей не поддалась чарам? — спросил я разведчицу.

— Я не думала, что смогу кормить ребенка, не отложив сперва яйцо. Но, наверное, попытки малышки напиться молока заставили мое тело его вырабатывать. Как правило, кормящих матерей секс не интересует… Словом, из-за упрямства малышки у нас появился шанс завершить поэму. И мы перед ней в долгу.

— Возможно, — пробурчали мои мужские части.

— Посмотрим, — сказали поэт и летописец.

Поэма была закончена на рассвете. Вечером того же дня я прочел ее в большом зале крепости. Если мне позволено похвалить самого себя, то это было блистательное достижение. В поэме прозвучал крик уишика, а также раскачивающийся вверх-вниз ритм сексуально возбужденного гоксхата. Второе придало поэме энергию и экспрессивный размер. Что же касается первого, то каждая строка заканчивалась одним или двумя звуками бесконечно повторяющегося и раздражающего крика уишика. Ныне мы называем такое повторение звука «рифмой». Но тогда, когда я его только изобрел, у него не было названия.

Когда я смолк, хозяйка приказала нескольким слугам выучить поэму наизусть.

— Я хочу слушать ее снова и снова, — сказала она. — Какая замечательная идея — заставить слова звенеть, сталкивая их друг С другом! Какое поразительное звучание! Как оно запоминается! Благодаря тебе и странствующему водопроводчику я наконец стану знаменитой.

Ночь прошла почти так же, как и первая: пировали все, кроме меня. Я изобразил, будто у меня расстройство желудка, а напитки выливал под стол. Хозяйка была хитра и любила побеждать. Она могла приказать подсыпать что-нибудь в мой кубок или тарелку. Ведь она уже получила поэму.

Когда последний слуга отвалился от стола и захрапел, я встал и направился к выходу из зала. Завтра или послезавтра хозяйка обнаружит, что ее колдун утратил часть своей личности, а одно из тяжелых пресс-папье пропало. И я не хотел оставаться поблизости, когда эти открытия будут сделаны.

Остановившись возле выхода, я задумался, не поискать ли мне водяное колесо? А вдруг я смогу освободить пленников? Они могут оказаться такими же путниками, как и я, невинными жертвами злобы и зависти хозяйки. И ее желания иметь горячую воду на каждом этаже. Но возле колеса наверняка стоит охрана. А я всего лишь один гоксхат. Я не могу спасти всех. К тому же слуга сказал, что они преступники.

Я тихо поднялся по лестнице, собрал вещи, прихватил ребенка и выбрался через окно по веревке, сделанной из связанных простыней.

Небо было ясным. Над горными вершинами сияла яркая звезда, которую называют Маяк. Она давала столько света, что я без труда видел дорогу и быстро зашагал на восток.

К утру небо затянули облака. Маяк исчез с небосклона. Пошел снег, скрывая мои следы. Малышка, посасывая молоко разведчицы, счастливо причмокивала.

Через два дня горы остались далеко позади. Я разбил лагерь в лесу на берегу незамерзающего ручья. Вода негромко журчала, перекатываясь над камешками. Растущие вдоль ручья деревья были из той породы, листва которых летом становится голубой, а зимой — желтой. Сейчас их листья накрыл толстый слой снега.

— Серебро и золото, — пробормотал поэт, взглянув вверх. Летописец сделал заметку.

На ветку чуть выше поэта уселся уишик и принялся вылизывать себе крылья. Когда он делал резкое движение, с ветки начинал падать снег.

— продекламировал поэт.

Летописец тут же записал стих.

Один из носителей дубинки начал спор:

— Убийца Поэтов был полным нейтралом. Страх смерти сделал его безумным. Кривоног — целиком мужчина. Поддавшись мужской страсти к насилию, он украл детей своей соседки. Последняя встреченная мной владычица, правительница крепости, была женщиной злобной и лживой. Из всех этих примеров нужно, несомненно, сделать вывод. Личности следует быть не целиком одного пола, а такой, как я — гармоничной смесью мужского, женского и нейтрального начал. Но этот ребенок — пусть и не по своей вине — так и останется одного пола.