Зато через неприступную ранее дверь в комнате появился Илья Чернявский.

— Павел, — укоризненно сказал Илья, — стекла в чем виноваты? Плохо себя чувствуешь?

Латунин бросил поднос и уперся в Илью изумленным взглядом. Его он меньше всего ожидал здесь увидеть.

— Хорошо я себя чувствую. Что это за место? Я в больнице?

Илья картинно упал на кровать и довольно улыбнулся.

— Без нервов, корнет. Вы в полной безопасности и под присмотром. Извини, что пришлось немного твою причёску поцарапать. Свои люди — сочтёмся. Так всегда: разрабатываешь план, даешь четкие детальные инструкции, а потом какие-нибудь козлы всё равно делают по-своему. Исполните ли — кошмарная публика. Я их за дурость разжаловал: будут дорожки подметать в небесной канцелярии.

Латунин вздрогнул и воззрился на Чернявского с еще большим удивлением. Илья расхохотался и раскинул руки. Он получал удовольствие от латунинского смятения. Затем Илья резко сел и дружески подмигнул пугливому другу.

— Ладно, шучу я… Живы-здоровы твои мучители. Просто устроил им нагоняй. И не смотри так — разве это главное? Знаешь, я сначала хотел тебе какую-нибудь историю наплести, вроде нашли тебя бездыханного на дороге, или на пороге собственного дома, или в капусте, или отбил я тебя, например, у злобных похитителей. А что, Павлуша, ты бы поверил?

— Не знаю.

— Поверил бы, сентиментальный ты человек. Да что-то не хочется мне сочинять, не тот день, игра пошла. Твоя роль сделана, располагайся в партере и наслаждайся.

Латунин, перед которым вдруг открылось во всей своей ненасытной ясности действительное положение вещей, только что не взвыл. Всегда больно и противно, если тебя используют. Чернявский даже сочувствовал Павлуше, творчеству которого симпатизировал. Была у Павлуши пара строк, которая даже его, Чернявского, проняла. За эту-то пару строк он и оставил его в живых. А ещё, возможно, из-за того, что смотрела на него из прошлого чистая, как слеза ребенка, Павлушина непроходимая наивность. Хотя поэтов в России и принято убивать при первом удобном случае. Но сейчас Илья наслаждался. Ему давно не с кем было поговорить начистоту.

— Брось, Латунин, не смотри на меня, как Ленин на буржуазию. Ещё сутки — и партия будет сделана. Я такого экстаза не испытывал даже тогда, когда американам зеркала портил. Помнишь АЭС в Бразилии? «Конкорд», китайскую подлодку? Какой шаткий мир. Доли сантиметра — и гудбай, Америка, оу… Горе человечества в том, что оно сочиняет технику, которую не умеет толком контролировать. А ведь коли найдется лихой человек с фантазией… И ведь нашелся.

— Ты хочешь сказать, что это все ты?

— Я? Конечно, нет. Не буду нескромным. Мои ребята-кулибины сочинили устройство. Думаю, покажи его сейчас миру — начнется: конверсии, соглашения, запреты. Не умеют люди кайф ловить. Весь праздник потонет в гуманизме. Никакого наслаждения результатами чистого творчества.

— Ты болен, Илья.

— Это вы все больны. Вы все вписаны в иерархии, структуры, сети и держитесь за них, обливаясь соплями от счастья. А я — сам себе структура. Захотел — и шарахнул, не стал конвенций дожидаться. Между прочим, я для родины старался. Вон как америкашек сразу с военных рынков поперли.

— Да плевать тебе на родину. — Латунин удивился, что совершенно не испытывает страха. — Чего ты хочешь, Илья?

— Для начала поиграть, размяться. Я вообще с тех пор, как государство несколько раз со мной поиграло — ещё тогда, в девяностых, — приобрел такой, знаешь ли, нездоровый азарт: всякий раз хочу знать, а что будет, если я нажму на эту красненькую кнопочку или дерну за эту тоненькую веревочку. Это потребности, так сказать, первого уровня. На втором уровне у меня… Как ты считаешь, мне пойдет быть президентом? Я сначала хотел сделать президентом Столбова — на год-полтора, не больше. Потом думаю — зачем мелочиться?

— У нас есть президент, — сказал Павлуша.

— Чем же он вас так подкупает? Ой, я забыл. Гайки заворачивает. Вы без это го не можете. Да чёрт с ним, с президентом, кем бы он ни был. Он мне надоел — и точка. Хочу сменить картинку в телевизоре.

Илья Чернявский замолчал, и видно было, что он внезапно рассердился — вспомнил неприятное или протрезвел на минуту. Латунин принял это за хороший знак. Он знал Илью тысячу лет и скорее склонен был принимать происходящее за временное помешательство. Споткнулся друг, было черное пятно в душе, и вдруг оно глаза захлестнуло, все исказило.

— Опомнись, пока не поздно, — решил урезонить Илью Латунин. — Люди в чём виноваты? Разорилась твоя фирма в девяносто восьмом. Давай теперь за это атомную бомбу на Кремль сбросим. Эти детские травмы — извини, Фрейд какой-то, обиды из каменного века. Взгляни иначе: не разорись ты тогда — не быть тебе на вершине иерархии, которую ты так не любишь, и в структуре, которую так ненавидишь.

Илья снисходительно выслушал Павлушу.

— Я думал, ты меня поймёшь. Эх ты, творческая интеллигенция, инженер человеческих душ. Те же шоры у тебя на глазах. Ни хрена ты не разбираешься. Я не хочу, чтобы мир контролировал меня. Хочу сам контролировать мир.

Выговорившись, Чернявский мгновенно поскучнел. Латунин не узнавал друга. Когда Илья пришел к нему некоторое время назад, чтобы просить передать материалы о Мудрогоре через Алису в администрацию президента, он выглядел и вел себя совсем иначе. Потерянный, обманутый — честный парень, оказавшийся в силках долга, — не знающий, что делать, к кому обратиться кроме как к старому другу. Он всегда был отличным артистом, понял Латунин.

— Зачем тебе быть президентом — сам подумай. Я бы добровольно никогда не согласился.

— Тебе никто и не предлагает. Сделаю всё-таки для начала президентом Столбова. Это будет справедливо, он неплохо заплатил мне. Год посидит президентом — почему бы нет? Потом можно будет его посадить в другое место.

Латунин не знал, что и сказать. До того как попал в этот переплет, Павлуша был слишком далек от перипетий российской внутренней политики, от мотивов тех, чьей игрушкой в любой момент могли стать многие миллионы людей. Илью он всегда считал другом, человеком высокого полета, непростым, но в части внутренних импульсов вполне вменяемым и даже обыкновенным. Увидеть его необузданным монстром, на которого не действуют никакие человеческие аргументы, — открытие не из приятных. И неловко как-то, будто сон смотришь или обкурился. Илья шагнул к двери, обозначая конец разговора.

— Илья, что ты со мной решил? — спохватился Латунин.

— Ничего. Я возьму тебя с собой на последнюю прогулку. Поживи здесь, осматривайся. Сбежать все равно не сможешь. Нет отсюда выхода, даже не пытайся, лоб разобьешь. Но о моих словах подумай. Место придворного поэта при мне пока вакантно.

Латунин сглотнул обиду. Способности быть «придворным» в нем еще никто не подозревал.

— Илья, последний вопрос. Почему ты выбрал меня для передачи материалов?

— Извини, Павлуша. Я хотел, чтобы всё выглядело по-дурацки. Когда всё выглядит умно, проще распутать. Мне надо было внести максимальное количество дурости и нестабильности в это гнездо государственных мужей.