Всегда зоркие глаза отца Жозефа затуманились. Ловкий интриган принял покаянный вид.
— К несчастью, я и сам лишь post factum[19] узнал о том, что натворил этот болван дю Пейра.
— Вы сами принимали его на службу. Необходимо тщательнее отбирать кандидатуры. Я вами недоволен, отец Жозеф, — раздельно проговорил Ришелье. — Как могла произойти столь вопиющая нелепость? Вот к чему приводит излишняя торопливость — fectina lente,[20] любезный!
— Мне не хотелось говорить, ваше высокопреосвященство, но… мне доложили, что покойный дю Пейра преследовал именно того, кого мы имели в виду…
— Объяснитесь, отец Жозеф! — сказал кардинал резко.
— Дю Пейра выследил того самого человека, который посетил особняк на улице Мюрсунтуа в Туре. Того самого человека, которого он неудачно пытался арестовать тогда и который скрылся от погони днем позже. Того человека, наконец, который не умер вчера за Люксембургом, хотя, по всем обстоятельствам, должен был погибнуть, но сам отправил на тот свет дю Пейра.
— И это был?
— Это был лейтенант королевских мушкетеров д'Артаньян.
Кардинал задумался.
— Тут что-то не сходится, — тихо проговорил он после долгого молчания. — Тот провел нас с помощью францисканского монаха. Он наверняка побывал в Туре и встретился с герцогиней — ведь ваши люди упустили ее в монастыре урсулинок…
— И тем не менее, ваше высокопреосвященство, дю Пейра передал мне, что он выследил интересующее нас лицо и собирался осуществить план, когда этот мушкетер будет возвращаться с дежурства. Он был абсолютно уверен в том, что это именно тот человек, который ускользнул от него в Туре.
На лицо Ришелье легла глубокая тень.
— Неужели он тоже знал?.. — прошептал он.
— Вы что-то сказали, ваше высокопреосвященство?
— Нет, — сказал кардинал. — Нет, ничего. Acta est fabula,[21] ничего не исправишь. Вы можете идти.
— А тобою, гасконец, я займусь всерьез, — прошептал кардинал, когда остался один. — Сначала я доберусь до твоего приятеля в сутане, а затем и до тебя. И если ты замешан в заговоре…
Ришелье не закончил фразы, но усы его снова воинственно топорщились, подобно пикам швейцарских гвардейцев.
Глава тридцать пятая
О том, как д'Артаньян следовал природе
Армия, предводительствуемая королем и кардиналом, снова выступала в поход. Мы уже кратко описали историческую подоплеку событий, из чего читателю ясно, что делать этого вторично мы не намерены.
Мушкетеры последовали за его величеством. Д'Артаньян же, приговоренный эскулапами к постельному режиму, оставался в Париже.
При расставании Атос уверил д'Артаньяна в том, что ему не следует слишком огорчаться по этому поводу:
— Вот увидите, любезный друг, если мы полтора года провозились с полумертвыми от голода ларошельцами, то теперь дело затянется и подавно. Вы скоро присоединитесь к нам, и вам еще основательно успеют надоесть все наши марши и контрмарши.
Они обнялись на прощание.
Проводив Атоса, д'Артаньян позвал Жемблу и приказал ему почистить мушкет и отполировать шпагу.
— Ты будешь заниматься этим каждый день, чтобы не потерять форму, сказал он.
Раны, которым наш гасконец сгоряча не придал большого значения, оказались весьма серьезными. Потерявшему много крови, ослабевшему д'Артаньяну оставалось лежать в постели и утешать себя тем, что дело могло окончиться значительно хуже.
Мы не беремся утверждать, знаком ли был мушкетер со знаменитым изречением своего соотечественника и современника Декарта «Cogito, ergo sum»,[22] но если наш герой и находил в этих словах источник дополнительного утешения, то, памятуя об отношении его к латыни, мы беремся предположить, что повторял он этот тезис по-французски.
Его высокопреосвященство действительно направил к постели больного своего врача, при виде которого лекарь г-на де Тревиля посоветовал д'Артаньяну скорее послать за священником для исповеди, так как, по его словам, отныне он слагает с себя всякую ответственность за его, д'Артаньяна, здоровье.
Врачебные консилиумы у его постели живо напомнили д'Артаньяну те дуэли, участником которых ему довелось побывать. Только вместо острых шпаг эскулапы использовали не менее остро отточенные языки.
— Полагаю, сударь, — говорил один из ученых мужей, — вам известно, насколько снадобье, прописанное вами, вредит натуре больного: наш подопечный имеет горячую и сухую конституцию и нуждается в холодных и влажных лекарствах и настоях, подобных белене.
— Вам, сударь, — продолжал он, адресуясь уже к д'Артаньяну, — надлежит делать припарки сока белены с уксусом — это будет очень полезно. Она обладает усыпляющими свойствами, а также помогает при ранах головы. Господин кардинал часто прибегает к ее помощи в виде питья и припарок, так как это испытанное средство помогает при всех видах болей, подагре, а также при болях в костях, укрепляет члены и не дает влагам спуститься в них.
— Превосходное средство, — язвительно улыбаясь, отвечал врач г-на де Тревиля доктор Пулэн. — Однако известно ли моему уважаемому коллеге, что белена лишает человека разума? Теперь меня не удивляют последние указы его высокопреосвященства — я приписываю их прогрессирующему действию ваших снадобий, сударь. На самом деле господин д'Артаньян нуждается в лекарственной спарже и семенах алтея. Хороши также в его положении семена щавеля — они очистят кишки и окажут живительное действие на ослабленный организм больного.
— Семена щавеля! — фыркал в ответ оппонент. — Уж лучше бы вы сразу прописали пациенту пиявки — чтобы не продлевать его болезни. Он и так потерял много крови.
Результатом столкновения двух методов врачевания явилось то, что каждый из эскулапов отменял все назначения своего коллеги, следуя своим принципам. Таким образом, для излечения больного не предпринималось ровным счетом ничего, и природа без помех делала свое дело. Medicus curat, natura sanat,[23] как сказал бы Арамис, окажись он здесь.
Мысли д'Артаньяна часто устремлялись к его таинственному другу, так неожиданно появившемуся перед ним с двумя пистолетами в руках на дороге из Тура в Блуа и покинувшему его, едва они приблизились к Парижу на несколько десятков лье.
Теперь, после нападения на улице Скверных Мальчишек, гасконец понимал, что Арамис поступил правильно, обойдя Париж стороной.
Самый загадочный из всей четверки, Арамис никогда не скрывал того, что мушкетерский плащ на его плечах лишь временно, и подчас тяготился им. Д'Артаньян привык к тому, что его друг принимался за свою богословскую диссертацию лишь тогда, когда в течение долгого времени не получал писем от «Мари Мишон». Поэтому он был удивлен той серьезностью намерений Арамиса сменить на сутану плащ с крестом и лилиями, которую он почувствовал в разговоре с ним, возвращаясь из Тура. Именно из Тура. При всем том д'Артаньян был готов поклясться, что его друг виделся с герцогиней де Шеврез и провел с ней ночь, и это была ночь любви.
Как бы то ни было, наш больной не мог судить о побуждениях Арамиса они оставались скрытыми ото всех. Ему было ясно только одно — его друг вступил на скользкий путь политических интриг, обретя на этом пути влиятельных врагов, но также и влиятельных друзей в лице братьев могущественного ордена Иисуса.
От Арамиса мысли д'Артаньяна неизменно переносились на собственную персону, и он приходил к неутешительному выводу, что сам он таковых покровителей не имел. Покровительство королевы считалось дополнительным источником опасностей, а расположение г-на де Тревиля и благожелательность короля не могли сами по себе служить надежной защитой, как он только что имел возможность убедиться.
До сих пор ему везло: ни миледи, ни пули ларошельцев, ни клинки гвардейцев кардинала не смогли причинить ему вреда. Однополчане считали заговоренным гвардейца, а впоследствии и мушкетера д'Артаньяна (о ране, полученной им от графа де Вара по пути в Лондон, не знал никто, кроме трех его друзей и Планше).