— Очень может статься. Я же говорил вам, что мне вообще редко последнее время приходит что-нибудь путное.

Что же вы обнаружили?

— Что, для того, чтобы вызвать Планше, придется самим выйти на улицу.

— Ничуть не бывало.

— Но как это сделать?

— Послать за Планше слугу нашей хозяйки.

— Но разве мы можем доверять какому-то неизвестному малому.

— Я и не думаю доверять ему что-то серьезное. Но нам ничто не мешает пригласить хозяйку и попросить ее отправить слугу в казармы Пьемонтского полка к сержанту по имени Планше. Он пойдет туда, разыщет Планше и сообщит, что его ждут на улице Феру. Думаю, нашему сержанту не потребуется много времени, чтобы догадаться, кто его приглашает, даже если слуга забудет номер дома.

— Вы совершенно правы, Атос. Давайте так м сделаем.

Они так и сделали.

Покуда друзья дожидались Планше, вернулся Гримо из монастыря. На маленьком клочке бумаги бисерным почерком Арамиса было написано следующее:

Улицы Парижа стали совсем недоступны для меня, и я вынужден сделаться затворником. Но прежде чем я окончательно уединюсь, мне предстоит выполнить мой христианский долг, этою требует моя совесть. Я отправляюсь на вылазку, надеюсь, она будет недолгой и успешной. Если же нет. прощайте, милые мои друзья, и пусть Бог поможет вам завершить то дело, которое мы начали вместе и в котором я так мало сумел помочь вам. Моим душеприказчиком я попросил быть того, кто передаст это послание. Он же известит ту (последнее слово было густо зачеркнуто и исправлено на «того»), того единственного, кроме вас, человека на свете, который, быть может, будет оплакивать меня. Ваш А.

Прочитав записку, друзья вновь обратили свои взоры на Гримо.

— Так ты, значит, не застал Арамиса в монастыре? — спросил Атос.

— Он покинул монастырь прошлой ночью и оставил это.

В монастырь меня не пустили.

— Понятно, у миноритов строгий устав, — задумчиво проговорил Атос. Кто передал тебе записку, Гримо?

— Один священник. Отец Мерсенн. Хороший человек.

В устах молчальника Гримо такой отзыв мог служить вы дающейся рекомендацией. Годы, проведенные в услужении у Атоса, приучили Гримо излагать только главную мысль.

— Из того, что сообщил нам Гримо, следует, что мы не знаем, что сталось с Арамисом.

— Черт возьми! Верно.

— Но мы знаем, что какое-то благородное дело послужило причиной того, что он решил рискнуть собой еще раз.

— Ax! — вскричал Портос. — Держу пари, что и в этот раз тут замешана какая-нибудь дама. Он неисправимый романтик, наш Арамис.

— Думаю, вы ошибаетесь, Портос. На этот раз дело серьезнее. Вспомните, в записке говорится, что его побуждает к этому совесть. Будь речь о даме, он написал бы — «сердце» или «душа», в конце концов!

— А я говорю вам, что ошибаетесь вы, — упорствовал Портос, на которого торжественный и печальный слог послания Арамиса не произвел такого впечатления, как на Атоса, подчас склонного к черной меланхолии. «Совесть», «душа», «сердце»! Наш милый Арамис — поэт, а поэты никогда не отличают одно от другого и всегда все перепутают!

Право, Атос, вы ошибаетесь, глядя на вещи слишком мрачно.

— Я хотел бы ошибаться, — покачал головой Атос. — Но жизнь обычно подтверждает мои наихудшие предположения.

— В таком случае, давайте снова заключим пари!

— Вы говорите — «снова», Портос?

— Черт побери, конечно, снова. Новое пари!

— Новое пари?!

— Как, вы забыли?!

— Да о чем вы тут толкуете, Портос?!

— Да о том самом пари, которое мы с вами заключили в «Сосновой шишке», когда только что приехали в Париж и собирались переночевать.

Само собой разумеется, этот разговор происходил уже без Гримо, которого Атос отослал в соседнюю комнату по-солдатски коротким жестом.

— Я совсем забыл, — сказал Атос. — Но теперь припоминаю.

— А я, напротив, помню очень хорошо. Вы выиграли у меня сорок пистолей.

— Тогда причина ясна. И вы предлагаете мне новое пари?

— Ну разумеется. Я бьюсь об заклад, что «христианский долг» нашего таинственного Арамиса, о котором он пишет в своем послании, вполне можно заменить словами «племянница богослова», безо всякого ущерба для смысла!

— Будь по-вашему.

— Ставлю сорок пистолей.

— Э-э, друг мой. Так дело не пойдет. Могу предложить двадцать и дюжину бутылок бургундского.

— Так вы снова не при деньгах? Хорошо, принимаю ваши условия. И заметьте, дорогой Атос, я делаю это единственно из желания отучить вас видеть во всем мрачную сторону.

Атос не удержался от улыбки.

— Благодарю вас, друг мой Портос. Я буду утешаться этим, если проиграю.

— Отлично. Что мы будем делать дальше? — жизнерадостно спросил Портос.

— Не знаю, как вам, а мне теперь и думать противно о том, чтобы сидеть взаперти.

— Что вы предлагаете?

— Отправиться на разведку.

Портос задумался на мгновение:

— Но ведь нас, должно быть, разыскивают по всему Парижу.

— Очень возможно, но что отсюда следует? Нам ведь все равно придется когда-нибудь покинуть эти стены. Почему не сделать это сейчас?

— Это правда…

В этот момент появился несколько встревоженный Планше.

— А вот и Планше! — сказал Атос, не меняя тона.

— Мое почтение, сударь. Вы посылали за мной? И господин Портос здесь! Мое почтение, господин Портос. Какие-то новости о моем бедном хозяине?

— Новости таковы, Планше, что твой хозяин, к несчастью, по-прежнему остается там, где он был, то есть в Бастилии.

— Ax, сударь! Это плохая новость, — ответил опечаленный Планше.

— Но у нас есть еще одна новость для тебя, Планше.

— Так, сударь. — И Планше насторожился.

— Мы собираемся предпринять вылазку.

— Ох, сударь! Вроде той, что называлась «бастион Сен-Жерве»?

— Ты никак напуган, любезный. Тебя ведь не было тогда с нами на бастионе.

— Это истинная правда, сударь. Но там был Гримо.

И он поделился со мной впечатлениями.

— Думаю, они были достаточно яркими, — невозмутимо сказал Атос. — Так вот, мы с господином дю Баллоном собираемся предпринять вылазку. Можешь называть это разведкой, если тебе угодно. Гримо с мушкетом будет сопровождать нас, но, так как нас двое, а он один, я хочу тебе предложить…

— Право, сударь… — Любой, наблюдавший сцену со стороны, незамедлительно пришел бы к выводу, что Планше не в восторге, скорее наоборот.

-..присоединиться к нам, — не обращая внимание на замешательство сержанта славного Пьемонтского полка, заключил Атос.

— Постойте, друг мой, — вмешался Портос. — Но ведь мы пришли к выводу, что Планше нужен нам совсем для другого дела. Вспомните, мы собирались поддерживать связь с Арамисом с его помощью, так как, если бы это делал один Гримо, он быстро примелькался бы и за ним могли проследить.

— Если уже не сделали этого, — прежним невозмутимым тоном заметил Атос.

— Ах, сударь! — И Планше бросился к окну.

— Что ты там видишь, Планше?

— Проехала карета… два лавочника прошли… дама со стремянным…

— Остановись, Планше, иначе тебе придется продолжать до вечера. Я ведь только высказал предположение.

Атос повернулся к г-ну дю Баллону:

— Дело в том, Портос, что меня приводит в дурное расположение духа сама мысль о том, что мы вынуждены прятаться, сидеть в четырех стенах, вздрагивая от стука в дверь. Кардинал, верно, пришел в бешенство, когда узнал о побеге этого испанца. Да, он наверняка пожаловался королю. О реакции короля можно только догадываться, но я не верю, что господин де Тревиль не нашел способа умерить раздражение монарха. И не такой человек господин де Тревиль, чтобы дать в обиду своих мушкетеров.

— Не забывайте о д'Артаньяне, Атос!

— Это так, но я хочу закончить свою мысль. Наш гасконец порядком насолил министру в истории с подвесками, потом была миледи, потом — Тур. Словом, кардинал имеет личные мотивы. Кстати, король Людовик Тринадцатый тоже. Но когда речь идет о всей роте — тут дело иное!