110

интересах. Указывая на пагубные последствия (гражданские неурядицы, войны, всеобщий страх и неуверенность), связанные с воцарением беззакония и нарушение правопорядка, они акцентировали внимание на необходимости воспитания у граждан чувства солидарности (homonoia) и справедливости, а также уважения к закону и законности.

У Платона (Протагор, 320 а — 323 а) софист Протагор, облекая свои рассуждения о происхождении общества, правовых и нравственных норм в форму назидательно-поучительного мифа, замечает, что первоначально людям, жившим разрозненно, приходилось тяжело: одних природных способностей, технических навыков и мастерства добывать пищу им было недостаточно, чтобы восторжествовать над зверьми; в борьбе за существование они должны были "жить сообща", объединиться в общество, исключив из него всякое насилие и самоуправство. С целью обеспечения дружеских отношений и господства порядка в обществе Зевс поручил Гермесу ввести среди людей стыд и правду-справедливость (dike).

Однако идея о том, что совершение несправедливости и нарушение законности таят наказание в себе самих, влекут за собой кару, не была ни новой, ни оригинальной. Она проповедовалась еще Гесиодом и разделялась традицией. Новым у софистов было рационалистическое и прагматическое истолкование справедливости и законности, нравственно-правового умонастроения и добродетельного поведения. С этой точки зрения, справедливость и законность воцарились в общественно-политической жизни вследствие того, что люди, поставленные перед необходимостью объединиться в общество, осознали целесообразность справедливости и законности, их полезность. Иначе говоря, общество и

111

государство, нравственные и правовые нормы формировались сознательно и целенаправленно, в результате соглашения людей. Софисты являются родоначальниками теории об общественном договоре, теории о договорном происхождении государства.

Теория договора, объявив общество и государство, мораль и право человеческими «установлениями» (nomos), поставила вопрос об отношении этих установлений к «природе» (physis), об их «естественности», "истинности". Эти проблемы были неведомы обществу, которое в своей жизни и деятельности руководствовалось традицией и "заветами отцов": «истинность» преданий старины не вызывала сомнений, а «естественность» существующих нравственных и правовых норм казалась таким же само собой разумеющимся фактом, как и сложившийся уклад жизни: никто не испытывал потребности в обосновании истинности того, что было общепринятым и общеобязательным. И никому не приходило в голову ставить вопрос об отношении морали и права к «природе». Но истина, основанная на безотчетной вере, непрочна; ее авторитет, свободный от критики, уязвим.

Идея о договорном, искусственном (и потому относительном и условном) характере правовых и нравственных норм и политических систем шла вразрез с народно-религиозными представлениями о богах как источниках и хранителях закона и справедливости, права и морали. Неудивительно, что общественное мнение греческих полисов болезненно реагировало на новые идеи, распространяемые софистами. В новизне этих идей была усмотрена угроза всем устоям общественной и частной

112

жизни, а в их заманчивой радикальности — развращающий молодежь соблазн. (Забегая вперед, заметим, что неслучайно в обвинении, предъявленном Сократу как софисту, фигурировал пункт о "развращении молодежи".)

Хотя теория договора сообразовывалась с демократическим строем и даже служила теоретическим оправданием этого строя, для которого закон являлся волеизъявлением народа, "мнением государства", тем не менее антитеза "природа — закон" (physis — nomos) была чревата опрометчивыми выводами в теории и деструктивными последствиями (в случае ее реализации) на практике. Достаточно сказать, что релятивистский взгляд на правовые и нравственные нормы как на искусственные установления, противоположные неискусственным (естественным) и изначальным законам природы, у некоторых софистов обернулся идеей «естественного» права сильного господствовать над «слабым». Эта идея, теоретически оправдывавшая произвол, подрывала устои общества. В самом деле, тот, кто рассматривал слепые и эгоистические инстинкты как подлинную природу человека, мог свободно судить о необходимости их обуздания, пренебрегать arete и попирать sophrosyne (благоразумие, воздержанность, здравый смысл), не считаться ни с какими другими идеалами и принципами общественной жизни вообще. Тем самым появлялось искушение использовать софистическую антитезу в собственных интересах, для оправдания анархического индивидуализма и моральной распущенности, проповеди «естественности» произвола и насилия (см. Платон. Горгий, 492 в).

113

Трудно сказать, кто первым провозгласил идею, что "по природе" человеку позволено все, но мы знаем, что платоновский Калликл отказывается от всякой sophrosyne и обуздания инстинктов. Он признается, что счастье заключается в том, чтобы "давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их" (там же, 491 е). Не исключено, что Калликл является литературным творением Платона, которому, однако, нельзя отказать в проницательности относительно возможных последствий антитезы physis nomos.

Платоновский Калликл, исходя из этой антитезы, приходит к идее о силе как источнике права, к идее «естественного» права «сильного» господствовать над «слабым». Говоря, что законы — это искусственные установления «слабосильных», каковых большинство, Калликл заявляет: "Признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше слабого". "По какому праву, — продолжает он, — Ксеркс двинулся походом на Грецию, а его отец — на скифов… Подобные люди, думаю я, действуют в согласии с самой природой права и — клянусь Зевсом! — в согласии с законом самой природы, хотя он может и не совпадать с тем законом, какой установим мы и по какому стараемся вылепить самых лучших и решительных среди нас. Мы берем их в детстве, словно львят, и приручаем заклинаниями и ворожбою, внушая, что все должны быть равны и что именно это прекрасно и справедливо. Но если появится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, я уверен, он освободится, он втопчет в грязь наши писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы

114

и, воспрянув, явится перед нами владыкою, бывший наш раб, — вот тогда-то и просияет справедливость природы" (там же, 483 d — 484 а).

Нетрудно заметить, что рассуждения Калликла о праве сильного на произвол являются в той же мере частью учения об условном (договорном, относительном) характере закона, правовых и нравственных норм, в какой его мысли об удовлетворении безудержных страстей и похоти — составным моментом проповедуемого им абсолютного гедонизма (там же, 492 а-с). Добавим, что эти рассуждения и эти мысли Калликла встретили отпор и подверглись решительной критике со стороны не только Платона, но и некоторых софистов, например, анонимного софиста (у Ямвлиха), который объясняет происхождение тирании малодушием граждан (см. 89, А 12 ДК). Высмеивая пресловутое "право сильного" (тирана), он указывает на то, что если бы даже и существовал "несокрушимый телом и душой" человек, то люди, став его врагами, в состоянии взять верх над ним, в силу ли своей многочисленности, превосходства физического, либо искусства, и таким образом развеять мнимое превосходство одного «сильного» над большинством «слабосильных». Говоря, что "не следует стремиться к превосходству над людьми и не должно считать силу, основанную на стремлении к преобладанию, добродетелью, а повиновение законам трусостью", анонимный автор заключает: "Таким образом обнаруживается, что сама сила (власть), как таковая, может сохраняться только законом и правом" (89, 7 А 6 ДК).

Приведенное рассуждение убедительно опровергло тезис Калликла "сила = право", когда речь шла о силе

115

как праве в пределах государственной жизни и не касалась отношений между полисами. Не секрет, что в практике международных отношений на протяжении тысячелетий нередко отдавалось предпочтение силе перед правом. О господстве принципа "сила = право" в этой области говорит не только платоновский Калликл, ссылаясь на поход Ксеркса; об этом свидетельствует также историк Фукидид. Афинские послы, оправдывая господство Афин над союзниками, заявляют: "Не мы впервые ввели такой порядок, а он существует искони, — именно, что более слабый покоряется более сильному" (Фукидид, И, 76, 2). Он же красочно описывает диалог между мелиянами, жителями острова Мелос, и осадившими их афинянами.