И хотя она сильно болела, мама никогда не говорила о смерти, о предчувствии ее. И вдруг: "Я скоро умру". Это невыносимо слышать от самого любимого, самого дорогого человека! И невыносимо собственное бессилие. Все слова и крики "что ты говоришь!" "это не так!" "да ты в прекрасном состоянии!" только демонстрируют твое бессилие и отчаяние, никого ни в чем не убеждают.

Только пережила сказанное ею, через пару дней: "Подойди, сядь ко мне". Сажусь на кровать. Она прижимает меня к себе, чего не делала никогда раньше, наклоняет мою голову, целует в поседевшие за время ее болезни волосы и говорит: "Как мне жалко вас! Как мне жалко вас оставлять!"

- Мамочка! Ну пожалей же ты меня! Как ты можешь так говорить!

- А я жалею. Я вас очень жалею. Как вы тут без меня?

Мама… Она, предчувствуя смертный час, переживает за своих детей, не просто взрослых, но уже и седых. Как они без нее? Нам без тебя очень плохо, мамочка.

Через пару дней мама попала в больницу. У нее уже отнялась речь, били судороги, но она оставалась заботливой мамой.

…В больничной палате для посетителей только стул. Мы с сестрой сидим то на нем, то на краешке маминой кровати. Поим с ложечки, протираем влажной тряпочкой губы.. Она рукой, падающей плетью, если поднимешь, все-таки немного двигающейся, показывает: сами тоже пейте. Пытается говорить. Мы удивительным образом, как только мамы понимают лепечущих что-то несвязное, на посторонний взгляд, детей, понимаем ее. Для точности иногда переспрашиваем. Она кивает

Поздно. Ночь. Мама рукой пытается хлопать по матрасу - зовет лечь рядом поспать. Она всегда переживает, если нам что-то неудобно. Поэтому, чтобы успокоить ее, лезу, устраиваюсь под бочок. Она, с отнявшейся речью, недвижимая, старается подвинуться, чтобы мне было удобнее. Я легла, беру ее за руку. Она слабо сжимает мою…

Если бы знать, что это последние минуты нашего общения, когда она все слышала, все понимала, все чувствовала, и лишь не все могла сказать, мы бы без конца целовали ей руки и говорили, как виноваты перед ней и как любим ее, как жалеем, раскаиваемся, что не всегда были образцовыми детьми. Любящими были всегда, а вот образцовыми - нет.

Буквально через несколько минут мамино самочувствие ухудшилось, ее перевели в реанимацию, где она, усыпляемая, лишь один раз открыла глаза. И отошла. Перед Пасхой, в Великий четверг. В день её похорон вечером на пасхальной службе мы пели "Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробэх живот доровав". А всего за несколько дней до этого она сказала: "Я скоро умру". И потом: "Как вы тут без меня?"

Нам без тебя очень плохо, мамочка. Очень плохо.

Но как хорошо, что все "у Бога живы".

Савва Ямщиков ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОБИТЕЛЬ Слово от Саввы

В моей трудовой книжке, отразившей этапы полувекового рабочего стажа, всего три записи: грузчик-такелажник шестого разряда завода внутришлифовальных станков; художник-реставратор высшей категории Всероссийского реставрационного центра, а затем заведующий отделом и ведущий научный сотрудник ГосНИИреставрации. Большая часть службы - восемь месяцев в каждом году - командировки в древнерусские города и работа в тамошних музеях.

Начиналось же моё посвящение в реставраторы - профессию, которую считаю одной из самых интересных областей созидания и познания истории Отечества - в стенах Марфо-Мариинской обители на Большой Ордынке. Читавший спецкурс по реставрации живописи на искусствоведческом отделении МГУ Виктор Васильевич Филатов, сам не знаю почему, предложил мне, студенту-вечернику, освоить вторую профессию во Всероссийском реставрационном центре. Выслушав возражения, сводившиеся к отсутствию художественного опыта, молодой, прошедший войну и сохранивший на всю жизнь офицерскую выправку учитель заверил меня, что прилежание и любовь к древнерусскому искусству - главные составляющие в деятельности реставратора. "Художественные амбиции иногда даже мешают возрождению подлинных творений старых мастеров".

В алтаре Покровского храма - любимого детища Св. княгини Елизаветы, основавшей Марфо-Мариинскую обитель, тогдашние руководители центра - директор С.П.Сидоров, один из специалистов, спасавших сокровища Дрезденской галереи и учёный секретарь Ю.Э.Осмоловский подписали моё заявление о приёме на работу, отнесясь ко мне по-отечески. В этом же алтаре позднее Комиссия по аттестации присвоит мне высшую реставрационную категорию. В.В.Филатов, заведовавший отделом темперной (древнерусской) живописи, вверил меня заботливым рукам Е.М.Кристи. О таком учителе можно было только мечтать. Высокий профессионализм сочетался у Евгении Михайловны с необычайным тщанием при общении с бесценными шедеврами иконописи и чисто женским терпением при воспитании и обучении такого непростого субъекта, каким был ваш покорный слуга.

Четверть века, проведённая в Марфо-Мариинской обители, - лучшая часть моей жизни. Любимая работа, замечательные люди, трудившиеся рядом, сочетались с монастырским прошлым, словно растворённым в самом воздухе обители. Тихая пешеходная Ордынка, утопавшая в густой зелени лип; почти первозданно сохранившееся Замоскворечье, по которому на велосипеде добирался я с Павелецкой набережной в альма-матер, вспоминаются нынче всё чаще и чаще, являясь в сказочных снах. Рядом Третьяковская галерея, где одна из главных знатоков иконописи, дочь владельца самых крупных дореволюционных иконописных магазинов Е.И.Силина - Н.Е.Мнёва проводила с нами занятия по атрибуции древних иконных образов. Нередко водила она нас и в мастерскую П.Д.Корина, что рядом с Новодевичьим монастырём, знакомиться с уникальными иконами из его собрания. Потом, получив благословение мэтра, долгие вечерние часы проводил я в тишине уютного дома, описывая наиболее ценные экспонаты коринской коллекции.

В отделе иконописи работали в основном преданные реставрации подвижники - от потомственных семей, уроженцев Палеха и Мстёры, до выпускников художественных институтов, профессионально-технических училищ и начинающих искусствоведов. Со многими из них я сошёлся близко, разделяя не только рабочие заботы, но и подружившись по-настоящему. К сожалению, их остаётся всё меньше и меньше. Годы и болезни берут своё. Были на Ордынке и люди, считавшие, что не они должны делу возрождения древней иконописи, а сами памятники обязаны им своим существованием. В любом раю найдётся Вельзевул, способный и саму святость обратить в средство к самовозвеличению, ведущему зачастую к гибели доверенных ему шедевров.

Не везло нам с директорами. Все они были чиновники и пустобрёхи с партбилетами, заменившими совесть и любовь к порученному делу. Целую книгу можно написать об их деяниях и поверьте, она не уступит по остроте рассказов о мрачных нравах горе-начальников щедринскому "Городу Глупову". Один из таких "мудрецов" заставил дворника к 50-летию Октября спилить двуглавых орлов с ручек Покровского храма, а на следующий день вышел том истории русского декоративного искусства, где эти орлы красовались на репродукциях. Сей же "муж злой и глупый" уволил с работы художественного руководителя центра П.Д.Корина за нерегулярное появление на служебном посту. Другой шустрячок, начав свою карьеру с главного хранителя, при котором пропало немало икон, вывезенных северными экспедициями, дослужился до директора, потом пересел в кресло начальника главка в Министерстве культуры РФ, и затем вместе со своим покровителем вице-премьером России В. Кочемасовым уехал работать в Дом культуры (ГДР). Всплыл "курилка" после перестройки в качестве руководителя курсов, за несколько месяцев обучавших всех желающих профессии знатоков-антикваров, превративших нынешний художественный рынок в барахолку, где за огромные деньги можно прикупить фальшачок пятой свежести.