Я рассчитывал провести на Ледяном куполе Стикина от трех недель до месяца. Будучи не в восторге от перспективы тащить четырехнедельный запас провизии, зимнего лагерного и горного снаряжения по всему Байрду на своей хребте, я заплатил частному пилоту в Петербурге 150 долларов – остатки моих денег – за доставку шести коробок с припасами, когда я достигну подножия Пальца. На его карте я указал, где собираюсь ждать его, и попросил дать мне три дня, чтобы добраться. Он обещал прилететь и сбросить груз, как только позволит погода.

Шестого мая я установил базовый лагерь на ледяном куполе к северо-востоку от Пальца и стал ждять самолета. Еще четыре дня шел снег, и погода была нелетной. Слишком испуганный трещинами, чтобы удаляться от лагеря, я проводил почти все время, лежа в палатке – потолок был слишком низким, чтобы я мог сесть – и борясь с сомнениями.

Дни проходили, и во мне росло беспокойство. Не было ни передатчика, ни других средств связи с внешним миром. Прошло много лет с тех пор, как кто-либо посетил эту часть ледяного купола, и, вполне вероятно, еще больше пройдет прежде, чем сюда доберутся вновь. У меня почти кончилось топливо для горелки, и оставался последний кусочек сыра, одна упаковка лапши и полпачки подушечек из какао. Это, рассуждал я, поможет мне продержаться еще три или четыре дня, но что делать дальше? Путь на лыжах вниз по Байрду до Залива Томаса займет лишь два дня, но может пройти не меньше недели, прежде чем там появятся случайные рыбаки (до лагеря лесников, с которыми я приехал, надо было преодолеть пятнадцать миль непроходимого обрывистого берега, для чего требовалась лодка).

Когда я отправился спать вечером десятого мая, все еще шел снег и дул шквальный ветер. Через несколько часов до меня долетело еле слышное жужжание, чуть громче комариного. Я расстегнул дверцу палатки. Облака сильно поредели, но самолета видно не было. Жужжание вернулось, на этот раз – более настойчивое. Затем я его увидел: крошечная красно-белая крапинка высоко в небе направлялось с запада в мою сторону.

Через несколько минут самолет пролетел прямо над головой. Пилоту, однако, не хватало опыта полетов среди ледников, и он сильно ошибся, оценивая масштаб местности. Опасаясь спуститься слишком низко и быть пригвожденным неожиданной турбулентностью, он оставался не менее чем в тысяче футов надо мной, уверенный, что белая равнина находится прямо под фюзеляжем, и не замечая моей палатки в слабом вечернем свете. Мои крики и размахивания руками были бесполезны – с его высоты, меня нельзя было отличить от груды камней. Еще час он безуспешно кружил над ледяным куполом. К чести пилота, он понимал тяжесть моего положения и не сдавался. В отчаянии, я привязал спальный мешок к концу одного из стержней и размахивал им со всей силой, на которую был способен. Самолет резко снизился и стал приближаться.

Пилот сделал над моей палаткой три захода, один за другим, каждый раз сбрасывая по две коробки. Затем самолет скрылся за гребнем, и я вновь остался один. Тишина окутала ледник, я почувствовал себя уязвимым, потерянным, брошенным и понял, что всхлипываю. Обескураженный, чтобы прекратить это безобразие, я громко матерился, пока не охрип.

11 мая я рано проснулся. Было ясно и относительно тепло – двадцать по Фаренгейту. Испуганный хорошей погодой и психологически неподготовленный к началу настоящего восхождения, я, тем не менее, спешно упаковал рюкзак и отправился на лыжах к основанию Пальца. Две предыдущих экспедиции на Аляску научили меня, что нельзя позволить себе терять редкие дни с отличной погодой.

Небольшой нависающий ледник выступал из ледяного купола, ведя вверх через северную стену Пальца, словно парапет. Я планировал двигаться по нему до скального выступа посередине, и таким образом обойти уродливую и лавиноопасную нижнюю половину стены.

Парапет на поверку оказался чередой пятидесятиградусных ледяных полей, укрытых рыхлым снегом по колено, скрывающим многочисленные трещины. Из-за него двигаться было трудно и утомительно. Когда я через три-четыре часа перевалил через верхний бергшрунд, то был полностью измотан, даже не приступив к настоящему скалолазанию. А оно должно было начаться чуть выше, где лед сменяла вертикальная каменная стена.

Гладкая скала, покрытая шестью дюймами крошащегося инея, не выглядела многообещающей, но слева от основной глыбы был узкий уголок, глянцево сверкавший замерзшими потеками воды. Ледяная полоска поднималась на триста футов, и если лед окажется достаточно надежным, чтобы удерживать зубья моих ледорубов, этот путь может оказаться проходимым. Я перебрался через низ уголка и осторожно вонзил один из моих инструментов в двухдюймовый лед. Твердый и податливый, он был тоньше, чем мне бы хотелось, но в целом вселял надежду.

Подъем был настолько крутым и открытым, что у меня кружилась голова. Под вибрамовыми подошвами стена падала на три тысячи футов к грязному, изборожденному лавинами цирку ледника Ведьмин Котел. Наверху скала грозно поднималась к вершинному гребню еще на полмили. Каждый раз, когда я взмахивал одним из ледорубов, расстояние сокращалось еще на двадцать дюймов.

Два тонких острия из хром-молибдена, воткнутые на полдюйма в потек замерзшей воды – вот и все, что удерживало меня на скале, что удерживало меня в этом мире. И все же, чем выше я понимался, тем более спокойным становился. В начале сложного, особенно – сложного одиночного восхождения, постоянно чувствуешь, как бездна тянет тебя назад. Чтобы противиться ей, требуются невероятные сознательные усилия, ты не смеешь терять бдительность ни на мгновение. Песня сирен, звенящая из пустоты, доводит тебя до грани, делает твои движения отрывистыми и неловкими. Но ты продолжаешь двигаться вверх, и постепенно привыкаешь к беззащитности, прикосновению рока, начинаешь верить в надежность своих рук, и ног, и головы. Ты учишься доверять самоконтролю.

Шаг за шагом твое внимание настолько фокусируется, что ты больше не замечаешь ни содранной кожи на пальцах, ни спазма в бедрах, ни напряжения, поддерживающего постоянную концентрацию. Твои усилия тают в состоянии, близком к трансу, восхождение превращается в сон с открытыми глазами. Часы пролетают, словно минуты. Накопившаяся суета каждодневного существования – помрачения сознания, неоплаченные счета, упущенные возможности, пыль под кроватью, надежная тюрьма собственных генов – все это на время забыто, вытесненное из мыслей всепобеждающей ясностью цели и серьезностью задачи.

В такие моменты ты чувствуешь, как в груди разгорается нечто, напоминающее счастье, но это не то чувство, на которое следует слишком полагаться. В одиночных восхождениях все держится почти лишь на одной дерзости – не слишком надежном клее. Позднее на северной стене Пальца я почувствовал, как он улетучивается с единым взмахом руки.

Я набрал от ледника уже почти семьсот футов лишь на передних зубьях кошек и остриях ледорубов. Лента замерзшей воды закончилась, за ней последовал хрупкий панцирь ледяных выступов. Едва способный выдержать вес человеческого тела, этот иней был толщиной в два-три фута, так что я продолжал двигаться вверх. Стена, однако, становилась немного круче, а ледяные выступы – тоньше. Я отдался во власть медленного, гипнотического ритма – взмах, взмах, удар, удар, взмах, взмах, удар, удар – когда мой левый ледоруб звякнул о диоритовую плиту в нескольких дюймах под слоем инея.

Я попробовал слева и справа, но всюду натыкался на скалу. Стало ясно, что меня держит лед с плотностью черствого хлеба и от силы пять дюймов толщиной. Подо мной было три тысячи семьсот футов пустоты, и я балансировал на карточном домике. Горло свел кислый привкус паники. Перед глазами поплыло, я часто задышал, коленки тряслись. Я перебрался на несколько футов вправо, надеясь найти лед потолще, но мог лишь тупить ледоруб о камень.

Неловко, окостенев от страха, я начал спускаться. Иней постепенно стал толще. Опустившись примерно на восемьдесят футов, я вновь обрел относительно надежную поверхность. Я надолго замер, чтобы дать нервам успокоиться, а затем откинулся и посмотрел вверх на стену, в поисках надежного льда, удобных расслоений породы, хоть чего-нибудь, что могло открыть дорогу через замерзшие скаты. Я вглядывался, пока не заболела шея, но так ничего и не нашел. Восхождение было закончено. Оставался лишь один путь – вниз.