Он немного отшатывается, словно среди ветвей зелёного дерева увидел у самого лица ядовитую гадюку…

Потом он вроде берёт в себя в руки, и как будто стыдливо опускает обмётанную инеем часть лица, на которой всегда горят мрачной решимостью его глаза.

Присаживается возле меня на свободный краешек бревна:

— Босс… Это действительно Вы, Босс… Что Вы здесь делаете?!

Я оторопело смотрю на него:

— Лондон, Христос с тобою… Я иду с вами… И я… отстал, прости… Впервые отстал…

Он как-то загадочно качает головою и говорит мягко, тщательно подбирая слова:

— Вам туда нельзя, Босс…

— Ты в своём уме, аглицкая шельма?! Как это мне — и туда нельзя?! Почему ж это?! — я безмерно, до остервенения возмущён и удивлён.

Бросаю быстрый взгляд на косогор. Все пятеро стоят там, терпеливо дожидаясь Иена, и отчего-то понуро опустив головы…

Англичанин долго и страдающе молчит. Потом поднимает на меня какой-то чересчур уж влажный взгляд, никогда доселе мною у него не замеченный:

— Потому что теперь это уже только наша драка, мистер Гюрза. Прошло столько времени, поймите… И Вам с нами здесь уже не по пути.

Я шалею:

— А с кем же мне теперь по пути, умник?!

— Вон с ним, — он кивает куда-то слева от меня.

Я резко оборачиваюсь… и немею.

Одетый в добротную, тёплую и новую одежду, в тёплом шлеме козьего пуха, с новеньким же баулом за спиной, передо мною стоит, грызя какие-то дурацкие орешки, Вилле…

Собственной персоной.

Всё такой же молодой, каким я его помню. Правда, что-то слегка его клонит влево… и почему ж у него залегли на веках землисто-серые тени?

Он приветственно взмахивает мне рукой:

— Еле догнал вас. Думал, придётся бегом бежать. Меня за тобою вот послали. Сказали — приведи. Ну, вставай, нам ещё идти далеко. Нужно управиться до рассвета.

Кажется, я либо сплю, либо сошёл с ума. Какой рассвет, куда, на хрен, с ним идти? Какой вообще здесь, с нами, Вилле?! Здесь что, нормальных вообще не осталось?!

Я оборачиваюсь за поддержкой к Иену. Но он медленно и молча кивает, ну прямо как врач в психушке:

— Он правду говорит, Босс. Вам — с ним.

— Погодите, погодите, ребята… Что вообще происходит, мне кто-нибудь объяснит?

Лондон грустно вздыхает и поднимает глаза к порошащему снегом небу.

— Босс, та тропа, — он показывает одетой в тёплую перчатку рукой в направлении тянущихся к вершине следов, — наша, Босс. Вам туда не дано. Потому что… здесь ходят только живые, Босс…

Обух к моей голове подобрали сразу.

И не успеваю я открыть рот, как Вилле нетерпеливо меня перебивает:

— Ну ты не понял, задохлик? Тебе ж ясно говорят, — дуй отсюда, здесь — для живых!

И пока я пытаюсь осознать, постичь смысл этих нелепых слов, он вдруг лезет в карман и достаёт оттуда серую картонку, чуть больше карманного календаря:

— Ах, да…. Чуть не забыл. Тебе вот велели передать. — И протягивает это «изделие» мне.

Я беру её негнущимися пальцами, верчу…

Ничего. Нет на ней ничего вообще.

Я смотрю с недоумением на Тайфуна, и он, словно спохватившись, лезет в другой карман:

— Подыши на неё…, - и извлекает картонку красную. — Это моя.

Я старательно дышу на этот презренный комок дрянной бумаги, затем отодвигаю чуть дальше… и перед моим взором проступают тиснёные водянисто-белой краской какие-то буквы.

Присматриваюсь…

"Гюрза". Дата рождения, ещё какая-то неразборчивая дата… И пересекающий всё это жирный знак вопроса…

Я поднимаю голову. Иена рядом нет. Он уже далеко и приступил к восхождению. Лишь на бревне осталась крохотная статуэтка из кости.

Беру её осторожно пальцами… и тут же понимаю, что это — дар.

Прощальный, тоскливый и от всего сердца.

…Сидящий с закрытыми глазами, под изящно вырезанным деревом зрелый мужчина, — с автоматом на коленях, в бандане и специальной амуниции непонятных родов войск безо всяких знаков отличия, — это я.

Присматриваюсь ещё внимательней — и едва не вскрикиваю от удивления.

Словно тщательно сберегаемую реликвию, обеими руками я прижимаю к груди совсем крохотное сердце…

…Вилле подходит, и под ним даже не приминается снег. Случайно смотрю вокруг себя — та же история. Ни следов, ни других свидетельств присутствия здесь стокилограммового тела…

Я закрываю глаза и воздеваю к небу какое-то не моё… лицо… Я уже знаю, что от моего тяжкого выдоха в меркнущие небеса не взметнётся облачко стылого пара…

…Самое страшное, что я больше не чувствую ударов снежных крупинок по векам и щекам. Лишь постоянный, непреходящий и будто навеки поселившийся в ставшем невесомым теле — холод…

Вилле нерешительно топчется рядышком, не решаясь отвлечь. Он будто понимает, что я прощаюсь…

Как велика и пуста бывает безвременная тишина….

— …Что написано у тебя в листке?

Он сопит, будто стыдящийся своей удачи мальчишка. Уж звуки и голоса друг друга мы, оба такие мёртвые, можем слышать…

— Стоит дата. Год… и день, месяц. Через сорок лет, три месяца и восемь дней от этого дня…

Я пришёл в своё обычное состояние, и теперь готов двигать, куда угодно.

— Это хорошо, Вилле. Мне отчего-то кажется, это дата твоего следующего рождения.

Он не находит, куда от удовольствия спрятать глаза:

— А ты, что у тебя?

Я встаю, потягиваюсь…, прячу статуэтку в потайной карман за пазухой.

…Ночь предстоит тихая и морозная, а путь, сказал Тайфун, долгий?

Я улыбаюсь ему искренне, во весь рот, словно всю жизнь только этим и занимался:

— А мне, Вилле, просто на роду написано всякий раз появляться раньше тебя. Уж поверь старику — негодяи и маньяки всегда востребованы на этой планете никак не меньше, чем робкие Ангелы…

Приобняв его за плечи, я делаю первые шаги. Он пытается подстроиться под меня, смешно семенит, как раньше, когда мы вот так шагали с ним в какую-нибудь местную «тошниловку», где иногда шутки ради брали по сто на двоих…

— Ну, и скажи теперь мне, пацан, а там, куда ты меня тащишь, обещают нам «жизнь», полную наслаждений и приключений?

Он заливисто хохочет, переносит свою руку через мою, и мы легко и свободно шагаем с ним по заснеженному полю в сторону заката.

Чудно, что и сказать, но мне становится рядом с ним куда теплее…

— И как же мы назовём тот задорный и приятный кабачок, что мы теперь на пару откроем, а, Вилле?

Он морщит лоб, что-то бормочет своими так и не повзрослевшими на вид губами, и радостно выдаёт:

— "Там, где мы", пойдёт, Учитель?

Я скашиваю критически белки, так и этак «прогоняю» в себе это название, и одобрительно киваю:

— А то! Лучше, по-моему, и не бывает…, Ученичок!

И мы снова смеёмся, уже так, как в первые дни нашего знакомства.

И так, продолжая болтать и смеяться, мы уходим всё дальше и дальше, и никто из нас так и не заметил, как из моего кармана незаметно выпал и упал, воткнувшись углом в снег, кусочек простенького картона, на котором внезапно затрепетала, чуть померкла… и с новой силой уже чётко заалела такая загадочная цифра "40"…

Новороссийск. Февраль — июнь 2009 г.