- Ничего.
- Где же ваши-то?
- Мать ушла к отцу на рудник.
Они вошли в избу. Изба состояла из трех окон: два на улицу, третье во двор; в переднем углу стол стоит, а в самом углу - четыре иконы медные и перед ними божничка, т. е. полочка и лампадка; перед окнами две лавки; на стене приклеена картина страшного суда и два другие лубочные изображения; в углу налево стоит шкафчик с посудой; большая русская печь, с приступками, корчагами, кринками, лопатой деревянной и ухватами, занимает четверть избы; против печки большие полати, под ними, против печки, стоит двухспальная кровать с плохонькой периной, двумя подушками, стеганным из различных лоскутков одеялом; над кроватью, в углу, висит сарафан, сермяга и большая шапка; под кроватью красный небольшой сундучок. На полу постланы половики изгребные, прибитые к полу гвоздиками.
- Насилу-то я попал к вам.
- Садитесь, гости будете.
- А ведь вам, чать, скучно?
- Ой, и не говорите…
- Как же вы одни-то теперь спите?
- Ничего.
Она врала: ей очень было скучно, она боялась, чтобы кто не убил ее, особенно в последнее время - ее пугали по ночам даже тараканы.
- Что вы поделываете?
- Чулок вяжу.
- Елена Гавриловна…
- Чего?
- Я весь измучился об вас… Не поверите: просто бы все так сидел с вами да на вас глядел.
- Ой ли?
- Ей-богу, Елена Гавриловна!
- Ну?
- Я люблю вас,- и он обнял ее, но она оттолкнула его, так что он чуть но свалился с лавки.
- Отстаньте!
- Я люблю вас.
- Поди-кось, так и поверили! Эк, дуру какую нашли. Коли сидеть хотите, так смирно сидите, а то свистну по чему придется.
- Экие вы жестокие! - и он взял ее за руку.
- Вам русским языком-то говорят! - и она ударила его по руке.
В это время щеки у нее сделались красными, грудь поднималась, она говорила не своим голосом.
- Матушка, Леночка, друг… - шептал Плотников; он сильно обнял Елену Гавриловну и поцеловал ее.
- Oй! - и она, вырвавшись, убежала к дверям и сильно крикнула: - Негодный человек вы после этого! - и она заплакала.
Плотников испугался; хотелось ему обласкать Елену, но она и слушать его не хотела.
- Уйди ты от меня, аспид проклятый!.. Ну, как я теперь в люди покажусь?
- Еленушка!
- Я, ей-богу, закричу! Плотников пошел к двери.
- Прощай! Она молчит.
- Прощай! - и он пошел.
- Илья Назарыч! - сказала она громко, по голос со дрожал, и дернула его за сюртук; дернувши, она побежала к окну и, как ни в чем не бывало, села на лавку.
- А!
- Нет, я ничего… А вы никому не скажете?
- Никому. Поцелуемся!
- А вот! - и она показала ему кулак.
Кажется, Плотникову можно бы было уйти, потому что он завладел Еленой, но ему этого мало было: ему хотелось, чтобы она его сама поцеловала, но она никак этого не хотела, и когда он еще обнял ее раз, она наотрез сказала, что выгонит его, а целовать его теперь не будет, потому что грех. Так как это продолжалось часа два, то влюбленные сидели уже со свечой галькой, которую принес с собой Плотников. Бог знает, сколько бы они просидели, только скоро подъехал отец. Увидев с улицы, что у дочери огонь, он почему-то вздумал взглянуть с улицы в окно… Ужас его был неописанный, но он сдержался.
Глава IV
"Час от часу не легче" - проговорил он про себя и стал отпирать ворота. Скрип от ворот влюбленные услыхали по Плотников, однако нашелся скоро: огонь потушили, а он выскочи и в окно, побежал по улице. Токменцов стоял в воротах с поленом. Как только пробежал мимо Плотников, оп бросил ним полено, но полено не попало.
- Я тебе, подлому человеку! Попадешься в другой раз!.. Собаки, усь! усь! - и вмиг залаяли две собаки, за ними шесть, и залаяли все двести старослободских собак, а десять пустились вдогонку за Плотниковым.
Ганька ничего не понимал и кое-как вполз в избу. Вошел в избу и отец.
- Оленка! - сказал он.- Вздувай огонь! Вздула Елена огонь на лучину; оставшуюся свечку от Плотникова она успела спрятать, а отец об ней позабыл.
- У, подлая! - подошел к ней отец и ударил ее крепко по спине, так что она чуть не упала на пол. Она заплакала.
- Пореви! У! будь ты проклятая!.. Делай завариху, гадина! Есть щи-те?
- Не варили…
- А! все с любовником-то со своим стрескала?
- Тятенька…
- Поговори еще! Осподи, что за напасти! Экой я грешник такой!.. Да будьте вы все… - и он, плюнув, вышел во двор распрягать лошадь.
Поспела завариха, состоящая из ржаной муки, разведенной в горячей воде в чугунке, и сгустившаяся в глиняной латке над огнем, разложенным на шостке. Елена постлала на стол изгребную скатерть, принесла кринку молока, ковригу ржаного хлеба и потом латку с кашей-заварихой. Сняв халат, сапоги, оставшись в рубахе и штанах и перекрестившись, отец сел молча с Ганькой за стол.
- А ты?
Села и Елена. Отец привез с собой полусальную свечу, доставшуюся ему из рудника, и, воткнув ее в середину заварихи, стал наблюдать, как растапливается сало; потом семейство стало кушать, запивая молоком. Отец с сыном ели с аппетитом, но Елена не могла есть: ее душили слезы, слезы не наружные, а внутренние. Кто когда-нибудь бывал в страшном горе и не имел возможности плакать при людях, тот знает эти слезы; человек сидит сам не свой, не чувствуя, что кругом делается, в голове словно туман, только и вертятся какие-нибудь два слова; предметы, на которые он смотрит, кажутся теперь или увеличенными, или уменьшенными, - и глотает человек что-то горько-соленое, а грудь ему давит, сердце бьется сильнее… И сколько страданий выражается на лице и в глазах Елены! То ей кажется, что отец, вместо того чтобы почерпнуть деревянной ложкой кашу, хочет ее ударить, и она вздрагивает, то ей убежать хочется из дому куда-нибудь далеко-далеко или уйти в сарай и там выплакать свое горе.
Сидели все молча. Ганька ел много, как голодная собака, и бессмысленно глядел то на сестру, то на отца. Он не понимал, зачем отец обзывает Оленку нехорошими словами и ни с того ни с сего ударил ее.
- Оленка! ты чего не жрешь? - спросил он сестру с участием.
Отец промолчал, Елена хлебнула ложку и опять перестала есть.
- Пошла прочь! - заревел отец.
Елена встала боязливо и потихоньку, боком, пошла к печке и стала, как статуя. Наружные слезы не шли у ней по лицу.
А Токменцов ест за двоих; уже одна ложка осталась заварихи, и та съелась. Задумался отец, подперев подбородок, и молиться не стал. О чем он думал? Мысль его не останавливалась долго ни на чем. Ему припоминался только ряд несчастий; дранье, смерть сына, положение его жены, при воспоминании о которой как будто что-то кололо его сердце, и самое главное и свежее - разврат дочери. Ему хотелось избить дочь до смерти, но ему не хотелось встать, руки не поднимались, а ругаться он находил бесполезным, да и не находил слов, как бы выругать дочь. Так просидел он с полчаса, и так простояла Елена, едва переводя дух, чтобы не услышал ее отец. Услышь отец, что она плачет, быть бы ей битой, а пожалуй и калекой на всю жизнь. Между тем Ганька уже спал на печке. Но вот отец встал, пошатнулся, глаза у него дикие, он зло посмотрел на дочь, сжал кулаки и остановился; дочь выдержала этот взгляд стойко; лицо у нее было белее прежнего, она как будто готова была на все: "Бей, тятенька: все равно, а одним покойником больше будет…" Отец прошел к кровати и лег спать, не молясь богу. Это было с ним в первый раз в жизни. Только один тяжелый вздох послышался, как он лег, и скрежет здоровых зубов, и громко скрипнула кровать от его потяготы. Елена же между тем убрала со стола, погасила лучину и легла на лавку, положив под голову халат отца; сарафан она сняла. Тихо в избе, только Ганька по временам турусит громко и хохочет, да тараканы, черные большие и красные, то шумят, то шлепаются с потолка на пол; не спят отец с дочерью.