Катерина Васильевна замолчала, но она не плакала, а сидела, уперев левою ладонью щеку, и качала головой; лицо ее немножко подергивало. Пелагея Прохоровна сидела бледная и смотрела в угол. Ей жалко было очень Катерину Васильевну, которая была, по ее мнению, в тысячу раз несчастнее ее. Вот она, бойкая-то женщина… О владычица!..
- Катерина Васильевна! - сказала шепотом Пелагея Прохоровна, потому что у нее во рту было сухо.
Та не только не отвечала, но даже и не поглядела на нее. Она повторила. Та промычала.
- Ты бы заснула! Успокойся маленько, пока ребенок-то спит.
- Не хочется мне спать-то… Светло уж.
Между обеими женщинами было много разницы. Хозяйка была хотя и высокая, но, по народному выражению, худа, как спичка. Она, казалось, нисколько не заботилась о своем наряде: платьишко во многих местах продралось, подолы заскорбли от грязи, рукава оборваны, руки, лицо и шея давно не мыты, и только если чем она может кому-нибудь понравиться, так это разве правильным очертанием бледного лица, которое, несмотря на отпечаток на нем горя, все-таки еще было красиво. Но зато это была жена обвиненного в убийстве, жена будущего каторжника, жена опозоренного и не имеющего никаких прав и преимуществ человеческих в жизни… Пелагея Прохоровна теперь уже не могла сравниться с прежнею девятнадцатилетнею заводскою красавицею, какою она пришла в город в первый раз и какою ее встречала в первое время Катерина Васильевна. Она была двадцатидвухлетняя женщина, с загрубелым и покрасневшим от работы лицом, с твердыми здоровыми руками. Она пополнела, в глазах ее выражалось более осмысленности, губы ее, казалось, мало складывались для улыбок. Ее ситцевое платье теперь не сидело на ней, как прежде, мешком, и к ней уже не шел сарафан, который она уже два года как перешила на юбку и который надеть ей теперь казалось стыдно. Правда, ее пепельные волосы как будто немножко пожелтели и поредели, зато всякий городской рабочий мог сразу сказать про нее: "Вот баба, так баба! Только бы ей купчихой сделаться, разжирела бы на отличку".
Ребенок начал пищать в люльке. Катерина Васильевна взяла его на руки и стала качать, сказав, что у нее у самой молоко высохло.
- Я уж четыре раза носила его в люди. В первый раз отдала на вскормленье нищей и денег ей дала рубль серебром вперед за месяц. Только прихожу как-то к заутрене, гляжу: на паперти чей-то ребенок плачет, я поглядела - мой. Жалко мне стало. Взяла я его и пошла в церковь, а нищая-то, коей я дала ребенка, стоит в углу между дверью и стеной и дремлет. Я ее ткнула, она разинула рот, изо рта, как от лоханки, так и разит винищем. Стала молоком кормить - покою нет. Да и сама посуди, што за работа с ребенком? У меня нет здесь родни, а у мужа и подавно. Пригласила было одну чулошницу к себе жить; так она весь день рыскает по городу, а ночью и не добудишься. Взяла девчонку, та платье утащила. А жильца куда пустишь? Там вон есть комната, да кто в нее пойдет, потому потолок провалился. А как Николай-то Иваныч покупал его еще до свадьбы, так и не думал, што случится этакая оказия. Хорошо еще, што нас самих не задавило, мы в те поры ходили за малиной. А ведь семьдесят пять рублей отдал. Я и то уж продаю его - как на смех дают не больше десяти рублей. Рабочий народ в этом краю не живет. Так и ума не приложу, што делать теперь… Кабы не ребенок, я бы знала, што мне делать. Сегодня вот весь день рыскала: всех докторов здешних обегала - ни одного дома не застала… И какая я прежде была спокойная! А как вышла замуж - и не то стало. Раз у мужа не всегда была работа, а если была, то он деньги забирал вперед, а попробуй-ко, каково брюхатой бабе белье стирать или полы мыть? Вот от этого, должно быть, я первого-то ребенка и выкинула мертвого. А все же и весело было с мужем: он такой смирной и никогда супротив меня не шел, и трудились мы, надо правду сказать, друг для дружки. И каково мне было терпеть позор-то, как его посадили в острог! Как я сказала об этом господам, на которых я работала, они и сказали: ну, матушка, теперь мы тебя увольняем от работы! можешь на других, потому ты жена такого-то… И молоко перестали брать, говорят: может быть, в молоке-то находится кровь… И чего-чего только я не перетерпела!.. Да не уступлю им! Буду терпеть, а по миру не пойду. Здесь не будет житься, в другой город пойду.
- Катерина Васильевна, знаешь ли что? Я сама хочу робить: стирать и гладить я умею; полы мыть - плевое дело, - сказала дрожащим голосом Пелагея Прохоровна.
- Ты? - спросила хозяйка и с удивлением посмотрела на гостью.
- Я затем сюда и пришла в город, да без толку. Сама знаешь, сперва я ничего не понимала по-городски, и денег у меня не было… - И она рассказала про жизнь на промыслах.
- Трудное дело. А много ли у те капиталу-то?
- Да тринадцать рублей. А кабы брат не украл, было бы много.
- На эти деньги можно… Корову можно рублей за восемь купить; ну, сена хоть на два рубля.
- Так ты пусти меня к себе, - проговорила робко Пелагея Прохоровна.
- Ловко ли это будет?.. Места нам хватит, только как насчет коровы-то? где ты ее держать будешь?.. Соседки не пустят: это дьяволы, а не люди.
- Ничего, как-нибудь.
- Нет, не как-нибудь, а это загвоздка: все соседки смотрят на меня как на пугалу какую… Однако…
- Али ты боишься меня, Катерина Васильевна? - голос ее дрожал…
XVIII ЖЕНСКИЙ ТРУД
Часов через пять после этого разговора корова Катерины Васильевны отелилась. Пелагее Прохоровне не спалось; она думала о том, каким образом ей найти работу, и пришла только к тому предположению, что хорошо бы ей продавать хоть ягоды. У коровы не было сена. Мокроносова вызвалась купить его и утром пошла на рынок, но дорогой, недалеко от дома Хорохоровых, встретила девочку лет восьми: эта девочка шла тоже в середине города из самой крайней улицы и несла три маленькие наберушки с земляникой.
- Почем ягоды? - спросила она девочку.
Та сказала. Сравнительно с заводскими эти ягоды оказались слишком дороги, но она решилась купить их. Девочка уступила на целые десять копеек и даже продала наберушки.
Пелагея Прохоровна повернула на главную улицу. И как ей стыдно было крикнуть в первый раз: "Ягод не надо ли! Ягод купите!" Однако кричать нужно… Крикнула раз - покраснела, крикнула в другой - голос дрянной… Но на улице никто не покупает ягод; стала она заходить во дворы - собаки кидаются на нее; но зато тут купили одну корзинку очень выгодно для Пелагеи Прохоровны, так что она целые десять копеек нажила от той наберушки. Кухарки она не заметила и поэтому спокойным голосом спросила купившую у нее ягоды, когда та стала отдавать ей деньги:
- Не надо ли вам, барыня, прачку?
- Да вот я не знаю… У меня стирает Авдотья, я ей велела прийти вчера вечером, а она и по сих пор мне глаз не показывала… А ты, поди, вовсе не умеешь стирать-то?
- Што вы, барыня, я давно этим ремеслом занимаюсь. - И щеки Пелагеи Прохоровны покраснели.
- На кого же ты стираешь?
- Я-то?.. Да у меня много… один бухгалтер, другой - в правлении служит.
- Што же, мало, што ли, стирки-то теперь?
- Да видишь ли: я корову купила; все деньги истратила.
- Замужем или нет?
- Как же, замужем, за Курносовым… Плохое наше житье.
- Ну, ладно, я подумаю; приходи вечером. Если не придет Авдотья, так уж делать нечего.
Пелагея Прохоровна вышла с сильным биением сердца, голова ее отяжелела. "Што я такое наврала?" - думала Пелагея Прохоровна, выйдя за ворота. Она сама не понимала: каким образом она могла соврать? Она вдова и на поприще прачки вышла в первый раз. А уж если она соврала, то, значит, нужно теперь врать и врать, а это нехорошо. А если узнают?
Однако дело сделано; Мокроносову выручили ягоды. Она заметила дом и пошла дальше, думая о том, как сказать, если спросят: "А как зовут того или другого, на которых она стирает?" Надо так сделать, чтобы имена не забывались. "Экая я дура! Вот теперь и хлопочи".