Григорий Прохорыч стоял пораженный, не зная, что сказать.

Лизавета Елизаровна села за пяльцы, нагнулась и закрыла лицо руками. С четверть часа она сидела в таком положении, и когда открыла лицо, то увидала, что Григорий Прохорыч все еще стоял, разглядывал свою фуражку.

- Не веришь? - спросила Лизавета Елизаровна.

- Обманула ты меня… Тяжко ты меня обманула! - сказал он со вздохом.

- Я тебя не завлекала; ты добровольно носил за меня соль.

Григорий Прохорыч вышел. Пришедши домой, он швырнул в угол фуражку и сказал сестре:

- И тебе не стыдно!.. Будто я пятилетний ребенок, штобы меня так дурачить. Свиньи!

- Што, - верно, губа-то не дура!

- Молчи! Убью!!!

- Дурак!.. Только вы, мужчины, и хороши. Припомни-ка, не лебезил ли ты около Горбуновой.

- У-у!!. Зме-я!.. - проговорил со злостью Григорий Прохорыч и, отыскав фуражку, вышел из избы.

X ПРОМЫСЛОВЫЙ СУД

Григорья Прохорыча ужасно разобидело то обстоятельство, что он влюбился в такую девушку, которая уже беременна. "Двух девок я любил, а такой штуки со мной не случалось… Хорошо еще, что она сама сказала", - думал он. Он теперь целые сутки терся на промыслах и терпеливо сносил насмешки молодых рабочих, которые смеялись над тем, что пришлец Гришка Горюнов хочет жениться на бывшей любовнице Ваньки Зубарева, и когда уж его выводили из терпения, он кричал, что они напрасно чешут языки, потому что он не дурак и даже не живет в ульяновском доме. Рабочие, видя, что Горюнов живет безвыходно на промыслах, даже на рынок не ходит, а покупает хлеб у торговок, приносящих хлеб на промысла, удивлялись его тер-пению и в то же время говорили, что Горюнова, вероятно, отщелкала Лизка Ульянова. Словом, Горюнову казалось, что рабочие всячески старались разбесить его. Все шло в таком порядке целую неделю, до тех пор, пока не открылось на варницах соленошение. К этому времени редкий холостой рабочий не знал о пороке Лизаветы Ульяновой, а знали все об этом от Марьи Оглоблиной.

Явились на промысла женщины, по обыкновению явились и мужчины, для того чтобы или пошалить, или самим попасть в работу с женщинами. Все голосили о семействе Ульяновых, и теперь было меньше спора о том, чтобы мужчины не работали с женщинами, потому что каждой хотелось узнать дело во всей подробности и выслушать мнение мужчин - и затем поругать мужчин за нанесенное женскому полу оскорбление.

Говоры шли разные по этому делу.

- Я давно замечала, што Лиза беременна, да молчала, - потому не мое дело.

- Потому, мол, сама беременна.

- Сука, дак и сука и есть!..

- Не правду, што ли, говорю! Скрывать-то, матушка, нечего. Ты знаешь пословицу: отец да мать не знают, а весь мир знает. Вот што! А вот это надо рассудить, што Лизка теперь?

- Не видать ее. Поди, не явится.

- Стыдно.

- Ну, она не такая!

- Слышала? Заводской Гришка за нее сватался!

- Слышала, да што-то он, говорят, все здесь живет. Должно быть, как узнал в чем дело, и на попятный.

- Смотрите, бабы и девки: заводского Гришку Горюнова в компанью не принимать.

- Тебе не надо, не принимай.

- Отсох бы у те язык-то. Говорят, Гришка этот зубаревскому примеру последовал!

- Сама первая, смотри, не бросься ему на шею.

- Слава богу, еще в рассудке.

- Вас слушать надо уши зажавши. Правду говорит пословица: две бабы - рынок, а три - так ярмонка.

- Известно: много голку, да мало толку!..

- Не суй перста в рот, - пожалуй, откусишь… А вы вот што скажите, умные головы: дело ли это - обмануть девку?

- Что ж такое! Мы пример с бар берем. Коли бара обманывают, нам и подавно можно.

- Не слушайте его, дурака. От него никогда не дождешься доброго слова.

- Зачем не дождаться. Кричать-то только не для чего: известно, немного попето, да навек надето.

- Хорошо. Теперь ты скажи: не обидно ли девке, если ее обманывают?

- А как же мужья-то умирают?

- Што с дураком и говорить!.. Осел, так осел и есть. Ты бы то подумал: што бы ты сказал, если бы твоя дочь родила?

- Я бы ее взашей!

- То-то и есть, чужое страхом огорожено; в чужих руках ломоть велик… Ох, вы! Ну, не мужское ли это дело - пристать за баб? Ведь вы с начальством-то хороводитесь, а не бабы.

- Поди, сунься, так двадцать пять и запросит.

Пришла Лизавета Елизаровна с Пелагеей Прохоровной. Все, как увидели ее, смолкли.

- Што-то не видать тебя давно, Елизаровна? С новой подругой спозналась, нас и знать не хочешь? Али замуж скоро выходишь? - кричали ближние женщины.

- Это уж мое дело! Лучше дома сидеть, чем слушать выкомуры.

- То-то, женишка-то нового подсылала подслушивать…

- Какого женишка?

- А Гришку-то.

- С чего вы взяли, што он мне жених? И не стыдно вам говорить-то!.. По себе, видно, судите…

- Хотела, видно, обмануть молодца, да не на таковского напала.

- Хоть бы не ты говорила, Офимья!.. Не тебя ли стыдили в прошлом годе!.. Я молчу. И какое вам дело, бабы, до меня? Экая важность, што я беременна! Будто уж девке и родить нельзя! Будто и за вами нет грехов… Я знаю, што делаю.

- Бесстыдница, так бесстыдница и есть! Ты бы мужчин-то постыдилась.

- Нечего мне их бояться. Один из них хотел же на мне жениться, не дальше, как в крещенье в ногах у меня валялся, а как я сказала ему, што я… ну, он и драло.

Женщины молчали.

- Это не заводской ли Гришка? - спросил мужчина.

- Ну, хоть бы и он, так вам-то што?

- Славно он нарезался.

Женщины вооружились против мужчин; мужчины доказывали, что никому неохота жениться на беременной, и стояли больше за свою братью. Но теперь все были вооружены против Ивана Зубарева. Все грозились, как только он покажется на промылах, свернуть ему голову; но Лизавета Елизаровна упросила не делать ему никакого вреда, потому что не стоит из-за него быть в ответе, а лучше сказать ему, чтобы он не смел больше показываться на промыслах; приневоливать же его жениться на ней не надо, потому что он ей теперь противен.

Тем разговоры и кончились. Начали носить соль, и об утреннем разговоре никто не заводил речи, даже не говорили и о том, что Горюнов при входе женщин в варницу ушел, не поклонившись ни сестре, ни Лизавете Елизаровне. Хотя же сестра и спросила Панфила, куда ушел брат, но он ничего не мог сказать положительного. Григорий Прохорыч ушел в другие варницы. Он дал себе слово всячески стараться избегать встречи с Лизаветой Елизаровной, которую он любил, обнимал и которая так жестоко оскорбила его.

В полдень показался на промыслах Иван Зубарев. Он нерешительно шел к варнице, то и дело оглядываясь и озираясь по сторонам, как будто боялся, чтобы его не зашибли откуда-нибудь поленом. Он дошел благополучно до варницы, вошел в нее, постоял немного и подошел к одной девице, за которую в последнее время носил соль.

Та обругала его, упрекнула Ульяновой.

- Не хочешь ли ты и со мной такую же штуку сделать, как с ней? - сказала она и ушла.

- Гляди, бабы, - Зубарев! - начала Лизавета Елизаровна: - стоит, как оплеванный! На него никто и внимания не обращает, а он стоит… Спросите, чево ему надо еще?

Бабы заголосили, парни приняли угрожающий вид.

- Лучше уходи добром в свое село. Нам ты теперь, после твоих пакостей, не товарищ, - сказала одна девица.

Парни окружили Зубарева.

- Не троньте его!.. Я больше вас имею права бить его, да не хочу рук марать об этакую гадину… Посмотрим, удастся ли ему еще надуть такую дуру, как я, - проговорила Лизавета Елизаровна.

- Посмотрим: кто возьмет тебя замуж! - крикнул Зубарев.

Все заголосили, парни начали бить Зубарева, но Лизавета Елизаровна уняла их. Зубарев ушел, освистанный и обруганный.

- Теперь уж он и близко не подойдет к нашим промыслам, - говорили женщины, довольные своею храбростью.

- Ну, и нашим на Демьяновском не совсем ловко будет теперь, - проговорили парни.