— Надежда? — прервал ее монах. — Разве вы не знаете, что меня послал к вам наш Спаситель, искупивший грехи ваши Своею смертью на кресте? Он дарует вам Свое милосердие, и, поверьте мне, — если б даже вы были обременены грехами всего человечества, Его безмерная любовь сулила бы вам прощение, и сомневаться в этом грешно. Как же заслужить вам Его прощение, как заслужить вам славный, сияющий венец вечного блаженства? Любите Спасителя нашего, как Он любил вас; испейте чашу страданий ваших ради Него, столько страдавшего ради вас; простите тому, кто обидел вас, как Он простил своим обидчикам побои, оскорбления и смерть свою. Там, в небесах, Он ждет вас и жаждет заключить вас в объятия, осушить ваши слезы и обратить ваше горе в беспредельную радость. Враг рода человеческого считал вас уже своей жертвой, ему нестерпимо видеть, что вы ускользаете из его рук; он делает все возможное, чтобы вновь завладеть вами; он пытается отнять у вас надежду на спасение, но это ему не удастся. Я, служитель предвечного Господа (и тут он выпрямился во весь рост и торжественно возложил руку на голову Джиневры), клянусь Его святым именем, что ваше прощение и спасение души вашей вписаны в книгу вечности, но эту великую награду вы получите, если совершите во имя любви небесной один-единственный добрый поступок; тогда кровь божественного слова прольется на вашу душу священной росой, смоет с нее все пятна, принесет вам мир и радость, и вы раскаетесь в том, что неверием своим обидели того, кто пролил свою кровь за вас; вы почувствуете в себе достаточно сил, дабы презреть козни лукавого, который ищет вашей погибели.

— О, отец мой! — сказала Джиневра, с благоговением выслушав монаха. — Сам Господь Бог говорит вашими устами; стало быть, я могу еще надеяться и небо не навеки отвергло меня?

— Да благословит Господь вашу душу! Чем труднее борьба, тем достойней победа. Теперь, когда Бог дарует вам свою милость и время, чтобы вы могли подумать о своих грехах и его милосердии, — не возвращайтесь вспять; не забывайте, что Господь сказал: лучше не познать жизнь праведную, чем, познав ее, впасть снова в грех. Кто кладет руку на орало, а потом идет вспять, не заслуживает пощады. Вы не можете изгнать из сердца образ этого человека? Подумайте, на кого вы возложили свои надежды, от кого ждали радости и утешения! Подумайте, ради кого вы презрели любовь Господню? Ради человека, который не смог сохранить даже своей мирской, греховной верности вам? Ради человека, который, нимало не заботясь о вас, направил свои помыслы к другой? Так держит этот суетный мир свои обещания, а вы ради него пренебрегаете нерушимыми обещаниями вечного Творца! И когда Он позволяет вам воочию убедиться в тщете ваших желаний, вы негодуете, вместо того чтобы пасть ниц перед чудом Его доброты? Вы не можете простить эту девушку! А чем она оскорбила вас? Во-первых, она не знает вас; во-вторых, она свободна и может без греха предаваться любовным помыслам. Нет, вы должны любить ее, благоговеть перед ней, как перед орудием, избранным рукой Божьей для вашего спасения. И я, грешный, был некогда столь несчастен и слеп, что искал сердцем своим блаженства среди земных созданий. Господь призвал меня служить Ему: поначалу я с горестью последовал Его зову; но впоследствии Его божественная доброта сторицей воздала мне за эту ничтожную жертву. Какую безмятежную радость любви обрел я, уверовав в вечное, безграничное воздаяние! О, поверьте мне, дочь моя, ибо я мужчина и грешен более вас: я познал на опыте, что все в мире горечь, ложь и мрак, все, кроме любви к Господу, служения Ему и надежды на милосердие.

— Да, да, — снова прервала его Джиневра, разразившись рыданиями, — вы открыли мне глаза, вы убедили меня; да, я прощаю, прощаю от всей души и хочу доказать это. Пусть она придет сюда, я хочу перед смертью увидеть и обнять ее; пусть они будут счастливы друг с другом, а я надеюсь, что Господь будет милостив ко мне в грядущей жизни.

Монах опустился на колени возле постели и, воздев к небу глаза и руки, сказал: «Variis et miris modus vocat nos deus![34] Преклонимся перед его милосердием!»

Он помолился, встал, благословил молодую женщину и отпустил ей грехи, а потом сказал:

— Значит, вы твердо решили повидаться с ней и совершить это святое дело?

— Да, отец мой; пусть она придет. Я чувствую, что должна простить ее, умирая.

— А вас Господь уже простил и моими устами возвещает вам, что вы отныне в числе его избранных. Ваше святое намерение — знак того, что вы спасены.

Монах пошел за доньей Эльвирой, но Джиневра его окликнула.

— Мне остается просить вас еще об одной милости, — сказала она, — и вы не откажете мне, если хотите, чтоб я умерла спокойно. Когда меня не станет, пойдите во французский лагерь, найдите моего мужа (среди воинов его знают как Граяно д'Асти, он состоит на службе у герцога Немурского) и скажите ему, что в смертный час я просила прощения у Бога, как прошу у него, если чем-нибудь его обидела; скажите ему, что, невзирая на беду, в которую я попала, клянусь ему: душа моя уходит из жизни такой же чистой, какой она была, когда отец отдал меня ему в жены; пусть он не проклинает моей памяти и отслужит мессу за упокой моей души.

— Да благословит вас Бог!.. Будьте спокойны, я исполню вашу просьбу.

— Но я хочу попросить вас еще об одном… — продолжала Джиневра, — не знаю, хорошо это или дурно… Господь читает в душе моей и знает, что намерения мои самые чистые… Я хотела бы, чтобы вы разыскали и его… Я хочу сказать Этторе Фьерамоске, он рыцарь синьора Просперо… скажите ему, что я буду молиться за него и что я ему прощаю… или… нет, не говорите о прощении… я ведь не вполне уверена: вдруг это был не он, а другой, похожий на него… Нет, скажите ему только, чтобы он подумал о своей душе… что я поняла теперь, в какой грех мы впали… Пусть он не забывает об иной жизни, ибо земная жизнь улетит как дым… Я сама испытала это и желаю ему… и думаю только о его благе… Скажите ему также, что, если Господь, как я надеюсь, будет милостив ко мне, я буду молиться за него, чтобы он вышел из боя победителем и поддержал честь итальянского оружия.

Фра Мариано вздохнул и сказал:

— Хорошо, исполню и это.

Умирающая замолкла на несколько мгновений, и перед ней возник образ Зораиды, ее воспитанницы, к которой она последние дни питала недобрые чувства; она взмолилась к монаху, чтобы он разыскал Зораиду в монастыре святой Урсулы и передал ей последний привет и ожерелье, с просьбой всегда носить его в память о ней. Она поручила бедную, одинокую девушку заботам монаха и попросила найти ей безопасный приют, а главное — обратить ее в христианство. Потом Джиневра сказала:

— Не откажите мне еще в последней мольбе: пусть меня похоронят в подземной часовенке святой Урсулы, в монашеском платье. Мне отрадно думать, что я буду покоиться в мире возле образа Святой Девы, которая вняла моим молитвам и положила конец моим горестям.

— Хорошо, — сказал фра Мариано, едва сдерживая слезы, — ваша воля будет исполнена.

С этими словами он вышел, позвал Витторию Колонну и сам сказал ей (так как Джиневра была слишком утомлена беседой с ним):

— Синьора! Прошу вас, найдите донью Эльвиру и попросите ее прийти сюда; эта несчастная женщина хочет сказать ей несколько слов.

Виттория, для которой это было полной неожиданностью, пребывала несколько мгновений в замешательстве, потом ушла, не спрашивая ни о чем, а Джиневра сказала ей вслед:

— Простите меня за беспокойство, но мне нельзя терять времени.

Было около полуночи, и бал только что закончился; залы почти опустели; гости расходились, спускаясь по парадной лестнице в сопровождении знатнейших рыцарей испанского войска.

Гонсало простился с герцогом Немурским и его свитой; французы вскочили на коней и отправились в обратный путь при свете многочисленных факелов. Во дворе суетились люди, кто пеший, кто верхом; весь замок гудел от говора и криков.

Дамы, по обычаю того времени, садились на коней позади своих кавалеров и разъезжались по домам; толпа редела, шум постепенно стихал; по опустевшему двору сновали только слуги; хлопали двери, в окнах и на галереях то тут, то там мелькали огни. Наконец на башне пробило два часа, и стража, стоявшая у ворот, подняла подъемный мост, который вел на площадь; и когда замерло звяканье цепей, наступила полная тишина, которую уже больше ничто не нарушало.