Бедная Джиневра (то была она) имела причину молиться, ибо она дошла до такого состояния, когда сердцу женщины недостаточно собственных сил, чтобы совладать с собой. Она раскаивалась, хотя и слишком поздно, в том, что решилась следовать за Фьерамоской и связала свою судьбу с судьбой человека, которого, из осторожности и долга, ей следовало избегать более, чем кого-либо другого. Она раскаивалась в том, что столько времени не старалась узнать, жив ли ее муж. Рассудок твердил ей: то, что не сделано, можно еще сделать. Но голос сердца отвечал: поздно. И это «поздно» звучало как неотвратимый приговор. Дни ее, долгие, тоскливые, горькие, тянулись без надежды уйти от этой муки, даже если бы она уступила одной из двух сил, борющихся в ней. И тело ее изнемогало под бременем этой постоянной борьбы.

Утренние и полуденные часы были ей не так тяжелы. Она вышивала, у нее были книги и монастырский садик для прогулок. Но вечера! Самые черные думы, самые мучительные заботы как будто дожидались этого времени, чтобы на нее накинуться, подобно тем докучным насекомым, которые после захода солнца налетают тучами и становятся особенно несносными. Тогда Джиневра искала убежища в церкви. Отрады и умиротворения она не находила и там, но все-таки молитва приносила ей минутное утешение.

Эта молитва была коротка и никогда не менялась. «Пресвятая Дева, — молилась она, — сделай так, чтобы я разлюбила его» Иногда она прибавляла: «Сделай так, чтобы я решилась искать Граяно и чтобы я хотела найти его!» Но часто ей не хватало мужества произнести эти слова.

Повторяя свою молитву, она порой ловила себя на. мыслях о Фьерамоске в ту самую минуту, когда уста ее молили о забвении, и заливалась слезами, сознавая, какое желание в ней было сильнее. Однако в этот день, благодаря одному из тех приливов решимости которые свойственны нашей природе, ей показалось, что наконец покончила с сомнениями. Мысль о болезни, о приближении которой говорило ее слабеющее здоровье, мысль о смерти в муках нечистой совести настигла Джиневру в минуту колебания и сразу перетянула чашу весов. Она решила узнать, где находится Граяно, и, когда его местопребывание станет известным, вернуться к нему любым способом, во что бы то ни стало. Если бы Фьерамоска находился здесь, она объявила бы ему свое решение немедленно, ни минуты не колеблясь; «но, — сказала она, поднимаясь с колен и выходя из церкви, — сегодня вечером он приедет и узнает все».

Монахини, окончив пение, молча вышли одна за другой в маленькую дверь, которая вела в монастырский дворик, и вернулись в свои кельи.

Джиневра пошла за ними. Она вошла в чистенькую, вылощенную, как зеркало, галерею, окружавшую небольшой сад. В середине сада находился маленький колодец под кровлей, опирающейся на четыре каменных пилястра. Отсюда через длинный переход Джиневра вышла в задний двор. В глубине его, поодаль от монастыря, стоял домик, в котором останавливались приезжие. Джиневра жила в этом домике вместе с девушкой, которую спас Фьерамоска; они занимали несколько комнат, которые, по монастырскому обычаю, не сообщались между собой и имели только общий коридор. Войдя в комнату, в которой они обычно проводили вместе большую часть дня, Джиневра увидела Зораиду; та склонилась над пяльцами и, вышивая, напевала песню на арабском языке, грустную, как все песни полуденных народов. Она поглядела на ее работу и вздохнула (то был голубой, затканный серебром атласный плащ, который они вышивали вместе и предназначали для Фьерамоски); потом она вышла на балкон, затененный диким виноградом и выходивший в сторону Барлетты. Солнце спряталось за Апулийскими холмами. По небу растянулись ленты облаков: отблески солнца зажгли их, и они стали похожи на золотых рыбок, плавающих в огненном море. Их отражения длинной вереницей неслись по волнам, изборожденным рыбачьими парусами, которые гнал к берегу легкий восточный ветер. Взор молодой женщины был прикован к Барлеттской гавани; как часто видела она там лодку, отходившую от мола и направлявшуюся к острову!

Сегодня она ждет ее еще нетерпеливее, чем обычно, ей кажется, что она принесет решение ее судьбы; каково бы оно ни было, все теперь лучше, чем неизвестность. Мучительно долго тянулись минуты ожидания. Ей хотелось, чтобы Этторе был уже здесь, ей хотелось, чтобы он уже услышал те слова, которые ей так трудно было произнести. Ведь если он запоздает или не приедет совсем, будет ли она еще и завтра достаточно сильна?

Наконец в море у противоположного берега показалась темная, почти неподвижная точка. Через четверть часа она приблизилась, увеличилась; и хотя с трудом можно было разглядеть, что это лодка, управляемая человеком, Джиневра узнала гребца, и у нее сжалось сердце. В мыслях ее произошла внезапная перемена, и ей сразу же показалось невозможным объявить Фьерамоске свое решение, которое за минуту перед тем казалось ей окончательным. Ах, если бы лодка повернула обратно! Но лодка неслась все вперед и вперед; вот она уже около острова; вот уже слышен плеск весел.

— Зораида, вот и он, — сказала она, обращаясь к своей подруге.

Та, едва подняв голову, ответила ей взглядом и тотчас снова опустила глаза на свою работу. Джиневра вышла, направилась к тому месту, где лодки приставали к острову, и по вырубленным в скале ступенькам спустилась к морю в ту минуту, когда Фьерамоска складывал весла в лодку, нос которой уже упирался в скалистый берег.

Но если у молодой женщины не было сил объявить о своем решении, то и Фьерамоска, который должен был открыть ей столь важные вещи, чувствовал в себе не больше мужества.

Проведя долгое время вдали от тех мест, где воевал Граяно, он ровно ничего не слышал о нем. Какие-то солдаты, прибывшие из Романьи, то ли плохо осведомленные, то ли перепутавшие имена, утверждали, что он убит. Фьерамоске слишком хотелось им верить, чтобы подвергать их слова сомнению или хлопотать о проверке этого сообщения.

Редко случается, чтобы человек старался разглядеть истину там, где опасается открыть что-то неприятное для себя; и, не стремясь узнать правду, Этторе медлил до того дня, когда собственные глаза наконец вывели его из заблуждения. Вернувшись в Барлетту, он не переставал терзаться сомнениями, решая, сказать ли все Джиневре или умолчать. Первое разлучало его с ней навеки, второе казалось ему преступным. Да и можно ли было скрыть что-нибудь от той, которая привыкла читать его мысли?

Так, все время колеблясь между двумя решениями, Этторе доплыл до острова; он еще не знал, как поступит, когда увидел Джиневру, но так как колебаться больше было нельзя, он решил промолчать, сказав себе: «Подумаем потом».

— Сегодня вечером я приехал поздно, — промолвил он поднимаясь по лестнице, — но у нас было много дела, и я привез важные новости.

— Новости! — отвечала Джиневра. — Хорошие или плохие?

— Хорошие, и, с Божьей помощью, через несколько дней станут еще лучше.

Они дошли до площадки перед церковью. На краю ее, над самым обрывом была возведена невысокая защитная стена; близ нее росли кружком кипарисы, а в середине стоял деревянный крест, окруженный грубо сколоченными скамьями.

Они уселись; серебристый свет луны уже боролся с красноватыми сумерками. Фьерамоска заговорил:

— Джиневра моя, развеселись: сегодняшний день был днем славы для Италии и для нас. Если Бог не откажет в своей милости правому делу, то этот день будет только началом. Но будь тверда; сегодня ты должна вести себя так, чтобы служить примером для всех итальянских женщин.

— Говори, — сказала Джиневра, пристально глядя на него, словно изучая его лицо, чтобы заранее прочесть на нем, какого подвига он от нее ждет. — Я женщина, но я не малодушна.

— Я это знаю, Джиневра, и скорее я усомнился бы в том, что завтра взойдет солнце, нежели в тебе…

Он рассказал ей о вызове на поединок, подробно описав начало всего дела, свою поездку во французский лагерь, возвращение и приготовления к бою; и то, каким воодушевлением был проникнут его рассказ, каким жаром любви к родине и ее славе пылал Этторе, и насколько присутствие Джиневры разжигало это пламя, знают те читатели, кто чувствовал, как сильнее бьется сердце, когда говоришь о благородных деяниях во имя отчизны с женщиной, способной на такие же порывы.