2) обязуюсь поселиться в городе, который будет мне назначен для жительства;

3) обязуюсь не ходатайствовать за моих единомышленников, взятых в плен;

4) иноземцы, мои союзники, через восемь дней выйдут из пределов Франции;

5) прислуга и весь мой штат будут состоять из лиц, выбранных самим королем;

6) лиц, которые неугодны государю, обязуюсь немедленно уволить от моей службы;

7) сеньор Пюилоран сообщит подробно королю о всех моих злоумышлениях;

8) отныне и впредь обязуюсь доводить до сведения государя обо всем, что может клониться к нарушению спокойствия его и государства.

Другими словами, Гастон обязывался быть доносчиком, шпионом и предателем и согласился принять все три предложения, лишь бы спасти голову свою от плахи.

В то время как герцог Орлеанский подписывал позорный договор, Генрих Монморанси, заключенный в Лектуре, спокойно ожидал решения своей участи, вверив себя попечениям своего верного лекаря Люканта. Раны заживали одна за другой — к несчастию.

— Друг мой, — сказал ему герцог однажды, — запомните первую статью моего духовного завещания. Прядь моих волос, отрезанная после моей смерти, должна быть разделена на три доли: первую возьмите вы, вторую — жена, а третью… нет, после скажу! Эта мысль отравляет мои последние минуты.

— Ваша светлость! Да о каких последних минутах вы говорите? — спросил удивленный лекарь. — Ваши раны…

— Малейшая из них смертельна.

— Понимаю! Вы намекаете на суд? Но, как Бог свят, вы будете помилованы.

— Добрый друг! Вы прекрасный врач, но плохой политик… Помните, что я в руках кардинала; я — муха, запутавшаяся в паутину, из которой ей живой не суждено вырваться. Ах, — вздохнул Монморанси, — зачем я не родился простым пастухом или виноградарем! Посмотрите, — прибавил он, указывая в «окно на крестьян, собиравших виноград, — вот где жизнь, спокойствие и счастье!..

Грустные предчувствия узника вполне были основательны. Из Лектура он был отправлен в Тулузу и здесь под сильным конвоем введен в ратушу, в которой заседала следственная комиссия под начальством хранителя печати де Шатонефа, бывшего пажа в доме Монморанси.

— Ваше звание и имя? — спросил Шатонеф.

— Вы должны знать и то и другое! — гордо отвечал герцог.

— Я спрашиваю по долгу службы…

— Быть по-вашему. Я потомок Монморанси; крестник и тезка короля Генриха IV. Звание мое: маршал Франции, победитель англичан в море, испанцев и кальвинистов на суше.

— Вы сражались против короля при Кастельнодари?

— Да, защищал права его брата. Мог ли уважать их король, приговоривший к изгнанию свою родную мать?

— Напоминаю вам об уважении к королю.

— Оно неизменно. Я защищаю не жизнь мою, а честь.

При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо:

Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался.

— Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? — сказал он графу дю Шателе.

— Обе отдам! — отвечал тот. — Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений!

Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришлье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю словом о прощении Монморанси.

— Сударыня, — отвечал кардинал со слезами, — что значит мой голос перед непреклонной волею государя?

— Он много значит, — сказала принцесса. — Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился…

— Смягчился? — быстро перебил Ришлье. — О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово… только вы, со своей стороны, не докучайте королю.

Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианкуром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного. К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гюиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули.

— Кардинал! — сказал он Ришлье, входившему в комнату. — Что мне делать?

В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монморанси.

— Это бунт! — пояснил Ришлье. — Уступать в подобных случаях — верх неблагоразумия!

— Дайте мне обдумать, сообразить… — пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал.

— Государь, — произнес он, — кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай — немой, но красноречивый.

— Кто еще?

Ришлье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона.

— Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, — пояснил кардинал. — Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце.

Король — оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, — смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал:

— А я уже хотел его помиловать!

В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гюиз и принц Конде.

— Не просите, господа! — крикнул король громовым голосом. — Монморанси умрет.

— Государь! — прошептал Конде. — Мне жаль не его, мне вас жаль… Страшный упрек берете вы на душу.

— Право? — усмехнулся король. — Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? — шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. — Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите — связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью.

Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина.

— В котором часу казнь? — спросил он бывших тут чиновников.

— В пять, ваша светлость.

— Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа.

— Это в вашей воле.

— И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный.

— Позвольте мне остричь вас! — сказал врач Люкант, пересиливая свою скорбь.

— Да, остригите и помните дележ. Одну прядь — вам, другую — жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней.

— Теперь все? — спросил герцог по окончании стрижки.

— Все! — прошептали присутствовавшие задыхаясь.

— Господа, господа, умейте же владеть собою! — смеясь, сказал Монморанси. — Если бы Бог посылал мне смерть на поле сражения, я сумел бы умереть как следует, но умирать на плахе для меня новость] и я боюсь, чтобы как-нибудь не оплошать. Позовите сюда палача: я хочу переговорить с ним.

Палач явился.

— Друг мой, — сказал герцог, — потрудись показать мне, как надобно встать на колени и класть голову на плаху?

— Вот так, ваша светлость, — отвечал палач, — колени раздвинуть, шею вытянуть.