Подражая государственному строю западных держав, самозванец преобразовал государственную думу, увеличив число ее членов многими лицами духовного звания и переименовав ее сенатом. На место сверженного патриарха Иова царь выбрал грека Игнатия кипрского, выходца, правившего при Годунове Рязанскою епархиею… Действительно, присутствие Иова (если бы самозванец имел неблагоразумие воротить его из заточения) могло компрометировать Лжедимитрия, бывшего подчиненного патриарха. Образовав, таким образом, новый придворный штат, задобрив своими милостями бояр, синклит, войска и народ, самозванец для пущего удостоверения их в своей высокой личности вызвал из Выксинской пустыни, чрез князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, вдовствующую царицу-инокиню Марию Феодоровну, мать царевича Димитрия, а сам 18 июля выехал в село Тайнинское ей навстречу. Свидание самозванца с мнимой его родительницею произошло с глазу на глаз в богатом шатре, раскинутом близ дороги… Царица-инокиня с лицом, сияющим радостью, выйдя из шатра в присутствии многих тысяч зрителей, обняла с материнским восторгом того, кто осмеливался называться ее сыном. Это свидание — камень преткновения для историка и доныне неразрешенная загадка для потомства. На признании царицею-инокинею Лжедимитрия истинным владычество его упрочивалось незыблемо; одного слова этой женщины было достаточно, чтобы самозванец был свергнут с престола… Но слова этого при первой с ним встрече она не произнесла. Признавая самозванца, царица-инокиня как бы отрекалась от прав матери на младенца, зарезанного в Угличе… Чем же мог самозванец заставить ее решиться на такой чудовищный поступок? Обольстил он ее предстоявшими почестями, сладостным чувством мщения Годунову (уже умершему) или застращал пытками и смертью? Не действовал ли он на фанатизм царицы-инокини, уверив ее, что он избранник, орудие божественного промысла? Нам кажется, что мать царевича Димитрия истинного признала самозваного под влиянием инстинктивного сочувствия к человеку, наружностью напоминавшему ей покойного сына. Подобного рода симпатия — явление совсем не исключительное в сердце осиротелой матери; нам, по крайней мере, неоднократно случалось встречать женщин, осыпавших ласками чужих детей, имевших сходство с их собственными — умершими… Может быть — слово неуместное в такой науке, какова история, не допускающая ни догадок, ни загадок, — но, по необходимости заручаясь этим словом, скажем: может быть, царица-инокиня дала слово Лжедимитрию не обличать его именно вследствие живого своего сочувствия к этому живому портрету царевича угличского.

Однако же менее нежели через год та же царица-инокиня отреклась от самозванца, когда одним своим словом могла спасти ему жизнь… Это поступок (о котором мы поговорим своевременно) положительно не понятен!

Посадив царицу-инокиню в великолепную колесницу, самозванец пешком, с открытою головою, провожал ее несколько верст; потом, сев на коня, опередил и встретил ее при въезде царицы-инокини в Москву. Он дал ей великолепное помещение в Вознесенском девичьем монастыре, приставил к ней многочисленную прислугу и ежедневно посещал нареченную свою родительницу… Летописи говорят при этом, что доступ лицам посторонним был к ней весьма затруднителен: самозванец опасался, чтобы она кому-нибудь не проговорилась.

Июля 21 с обычной торжественностью произошло венчание на царство государя и самодержца всея Руси Димитрия Ивановича. Присутствие на этом торжестве иезуита Николая Черниковского, на латинском языке говорившего приветственную речь самозванцу, произвело весьма неприятное впечатление на духовенство, бояр и возбудило негодование в народе. Хваля нравы и обычаи европейских народов, царь ставил их боярам в пример, говоря, что, только подражая им, русские могут снискать себе имя людей образованных. Польша не сходила него с языка: он называл ее посредницею между Европою и Россиею. Собственным образом жизни думая подавать вельможам пример обычаев европейских, он навлек тем на себя фанатическую их ненависть. У нас на Руси было в старину и доныне есть очень много обычаев, тесно связанных с религиозными верованиями; прикоснуться к некоторым из таковых могла бестрепетно рука Петра Великого… Но Петр не самозванец, царь законный, живший через сто лет после Отрепьева. Петр при всей своей непреклонной воле и исполинской энергии едва мог сладить с великим делом преобразования… Под силу ли оно было расстриге? Что мог он сделать один, при содействии ненавистных народу поляков и иноземцев, без малейшего сочувствия бояр и духовенства? В глазах наших предков особа царя, окруженная легионами прислужников, искони веков почиталась священною, и эти благоговейные чувства народные вменяли царям в обязанность подчиняться этикету, лишавшему их, так сказать, возможности нисходить на степень простых смертных. Умственный труд и, в крайнем случае, предводительство войсками — такова была сфера деятельности царей наших; малейшая попытка с их стороны расширить ее пределы почиталась унижением сана, недостатком самоуважения. Именно за это самозванец навлек на себя негодование народное, а затем и ненависть: он погубил себя той самой простотой, которая крупным алмазом неугасимо сверкает в короне Петра Великого. Лжедимитрий гулял по Москве без всякой свиты; навещал иностранных художников и ремесленников; присутствовал при отливке и пробе медных орудий; принимал личное участие в воинских маневрах, обучая войска ратному делу на европейский лад; в, минуты запальчивости бивал бояр из собственных рук; щедро награждал ученых и артистов, на что обижались чиновники…

— Какой же это царь? — говорил народ с неудовольствием. — Да нешто цари так поступают?

Но если такими глазами смотрела Русь на деяния своего царя, заслуживавшие одобрения и признательности, могла ли она не возмущаться, будучи свидетельницею поступков гнусных и непростительных? Неукротимо сластолюбивый, самозванец, не стесняясь никакими препятствиями, обольщал боярских жен, дочерей и даже молоденьких монахинь… Ксения Борисовна Годунова была его наложницей.

На одной из предыдущих страниц мы высказали недоумение при описании странного поступка вдовы Ивана Грозного, признавшей своим сыном бродягу и самозванца; но малодушию инокини Марфы еще можно приискать какое-нибудь оправдание — в защиту же Ксении Годуновой не находим ни слова. Жертвою грубого, зверского насилия честнейшая Девушка или женщина может быть раз в жизни, но чтобы в течение нескольких месяцев переносить ласки человека ненавистного, убийцы ее отца, матери, брата… переносить и покоряться этому жребию, не имея духу убить злодея или собственной, добровольной смертью избавиться от позора, гнусности, срама и на неистовые восторги злодея отвечать слезами и воплями — для этого надобно иметь в характере огромный запас трусости и подлости… Или Ксения, ослепленная самозванцем сменила ненависть на любовь и сердечно привязалась к нему? В таком случае, что же она за существо? Что же после этого женское сердце? Всякий исторический факт пробуждает в воображении целую живую картину, в которой, при соответствующей обстановке, группируются как бы воскресшие личности с их наружностью, одеянием, речами, звуком голоса… Какое сильное чувство омерзения овладевает нами при мысли о свидании самозванца с Ксенией Годуновой и во сколько раз убогая уличная нимфа выше и чище этой развенчанной царевны!.. Она и Лизавета Харлова (см. кн. 1), две родные сестры, отделенные друг от друга почти двумя столетиями. Незадолго до прибытия в Москву Марины Мнишек самозванец расстался с Ксенией Борисовной и приказал ее постричь в монахини под именем Ольги; здесь отставная фаворитка расстриги не зачахла с горя, и еще не скоро в слезах угасла ее молодая жизнь: инокиня Ольга пережила своего возлюбленного, была свидетельницею кровавой эпохи междуцарствия, избрания Михаила Феодоровича Романова и скончалась 30 августа 1622 года, имея около сорока лет от роду… Горе убивало ее очень медленно, если только это горе с годами не исчезло и если только есть на земле горе, которое тошнее смерти, — в чем весьма сомневаемся!