— Видишь, Эвердина! — сказал Эдвард. — Я не напрасно придумал моё посвящение.

Он взял стул и сел, стараясь успокоиться.

— Теперь мы вздохнём, Эвердина… Теперь мы с тобой, наконец, вздохнём.

Издательство обязывалось выплатить Эдварду половину доходов с издания — около трёх с половиной тысяч — в течение ближайших двух лет.

— Я буду писать, Эвердина… У меня ещё тысяча книг в голове!..

Эдвард взял письма.

Ему писали из Лондона, Парижа, Батавии. Он был уверен, что «Макса Хавелаара» читали на Яве, на Суматре, в Сингапуре. Немногие выпущенные экземпляры ходили по рукам. Их перепродавали за двойную, за тройную цену. В Баталии за книгу платили сорок гульденов. Её читали яванцы, мадурцы, сунданцы.

Ван-Грониус держал на ладони десяток светло-оливковых зёрен, плоских с одной стороны, выпуклых с другой, как потерявшие друг друга половинки неизвестного орешка. Босая коричневая служанка раздувала у веранды жаровню. Лист железа, натёртый оливковым маслом, тихо подогревался на ровном огне. Ван-Грониус осторожно ссыпал на лист свои зёрна. Он ворошил их серебряной лопаткой. Плодородная яванская земля взрастила эти зёрна; они впитали в себя жар тропического, солнца, благодатные соки этой красной, богатой железом почвы… Это был кофе, яванский кофе, один из лучших в мире.

Зёрна темнели медленно, из оливковых они становились светло-коричневыми, потом тёмно-коричневыми, почти чёрными.

Ван-Грониус любовно пошевеливал зёрна лопаткой. Всё его благосостояние, годы упорной работы были в этих зёрнах. У него на плантации вырастал лучший в Бантаме сортовой кофе… Зёрна слегка подпрыгивали на накалённом листе и темнели. Ван-Грониус взял одно зерно и попробовал на зуб. Можно было снимать лист с огня.

Зёрна остыли. Так же бережно, прислушиваясь к хрусту зёрен, ставших душистыми и хрупкими, Ван-Грониус размолол их в ручной мельнице. Он всегда сам готовил себе кофе. Потом сложил крупно истолчённый коричневый порошок в сотейник с решётчатым дном, затянутым редкой тканью, посолил и осторожно, по капельке, начал проливать сквозь порошок холодную воду. Это был яванский способ приготовления кофе. За двадцать минут в подставленную кастрюльку набралось не больше трёх-четырёх ложек кофейного настоя чудовищной крепости. Ван-Грониус дал жидкости постоять немного в прикрытой кастрюльке. Потом налил себе одну ложку настоя в фарфоровую чашку и заварил крутым кипятком. Кофе был готов.

Ван-Грониус расположился в кресле. Душистый пар поднимался над фарфоровой чашкой. Перед тем как отпить, Ван-Грониус поднял глаза и ещё раз обвёл глазами свои владения: просторную веранду, разовые орхидеи, подвешенные к столбам в половинках скорлупы кокосового ореха, широкое опахало под потолком, цветник перед домом, дальние склады, сушильни, кофейные деревца в цвету. И вдруг Ван-Грониус отставил чашку.

Участок трёхлетних деревьев был пуст. На нём не работал ни один человек. Даже мандуров не было видно.

Ван-Грониус сорвался с кресла. Он спрыгнул со ступенек веранды. Не вызывая никого, он бежал на участок. Он хотел сам узнать, в чём дело.

Кофейные деревца стояли в белом цвету. Ни одной головы не мелькало среди них. Ван-Грониус огляделся.

Густые зелёные заросли близко подходили к южному краю участка. Ван-Грониусу показалось, что он слышит в зарослях голоса.

Он подкрался ближе. Он пробирался сквозь заросли согнувшись, не желая спугнуть людей раньше времени. Ползучий стебель, толстый, как фламандская трубка, ударил его по носу. Ван-Грониус припал к земле.

На тесной полянке в глубине зарослей сидели, собравшись в кружок, все рабочие и работницы с участка. Даже мандуры были здесь. Они сидели на земле, скрестив ноги, и слушали.

«Правда, повстанцы — это бедные, изголодавшиеся люди, а пираты — «почтенные» люди…»

Ван-Грониус шире раздвинул ветви. Это читала Дакунти, работница Дакунти, много лет назад привезённая из Лебака, та самая Дакунти, которая научилась грамоте в доме ассистент-резидента Деккера.

«… Я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданский, баттайский языки…

И во всех странах мира запоют песню с припевом;.

И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь».

Люди слушали, не смея перевести дыхание. У рабочих были необычный, напряжённые лица.

Ван-Грониус помнил. Точно такие лица были у них совсем недавно, лет шесть назад, перед тем как они сожгли его плантацию и ушли бунтовать. И раньше, давно, когда он был ещё совсем молод, когда Дипо Негоро вёл их против голландских солдат. Ван-Грониус помнил, как горели тогда какаовые и кофейные посадки на много миль кругом, как крестьяне всю землю внутренней Явы объявили своей и защищали её упорнее, чем собственную жизнь.

«И это будет ещё и ещё, — с ужасом думал Ван-Грониус. — Что делать с ними? Как их усмирить?». Он подбирал людей, вооружал мандуров, заковывал в цепи недовольных, требовал солдат из Батавии. Всё равно они бунтовали. Сейчас на плантации оставались, кроме надсмотрщиков, почти одни только женщины и смирные дети, — и всё равно покоя не будет. Они будут бунтовать. Самая кровь этого народа загоралась, как порох, от новых притеснений. Не только в людях, в самой земле здесь точно таилась угроза, — в плодородной красноватой земле Явы, словно окрашенной кровью её несчастных крестьян…

«Они не смирятся, — думал Ван-Грониус. — Они не смолчат».

Ван-Грониус выпустил ветви из рук. Он пополз назад. Сила этих слов точно выталкивала его отсюда.

На участке он выпрямился и осмотрелся вокруг.

Всё было тихо. Деревья стояли в цвету. Просторный дом Ван-Грониуса, прочной голландской стройки, дремал под высокой крышей. Белый пар от солнца поднимался над цветником.

«… И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь», — вспомнил Ван-Грониус и вдруг почувствовал, что под его плантацию, под цветники, под белый дом голландской стройки подложили заряд динамита.

Сигнал Селимгура не был последним салютом восставших. Повстанцы уходили из Дели полные решимости продолжать борьбу. Вспыхивали пожары на плантациях, взлетали на воздух склады и мосты. Страна ещё в течение двух лет озарялась огнём восстания. Борьба перекинулась в Ауд, охватила Центральную Индию. На смену павшим против колонизаторов вставали новые бойцы. С помощью больших вооружённых соединений англичане смогли нанести поражение восставшим, но борьба не окончилась. Гнев и ненависть хранили индийские сёла и кварталы Калькутты, вновь завоёванные, но не покорившиеся. Индиец склонял голову перед саибом, но ненавистью горели его глаза. Он выжидал и собирал силы. Он верил в окончательную победу народа.

Поражение сипайского восстания было неизбежно, так как, несмотря на поддержку крестьянства, у восставших не было такого надёжного руководителя, каким мог быть только рабочий класс. Феодалы-помещики боялись своего народа больше, чем иностранных захватчиков, и в самый критический момент предали народ. К тому же Индия была расчленена религиозными и кастовыми перегородками. Колонизаторам в этих условиях удалось натравить на повстанцев ряд племён и народов другого вероисповедания и организовать дворцовый заговор. Всё это облегчило им разгром восставших. Но сипайское восстание навечно вошло яркой героической страницей в историю Индии.

Середина XIX века была ознаменована грозными событиями борьбы народов против иноземных завоевателей почти во всех странах Востока. Колонизаторам пришлось вновь утверждать своё господство в этих странах, так же как и в Индии.

«Пока что англичане снова завоевали Индию, — писал Карл Маркс в то время. — Но это вторичное завоевание не усилило власти Англии над умами индийского народа… Напротив, они сами признают, что как среди индусов, так и среди мусульман наследственная ненависть к незванным пришельцам-христианам теперь сильнее, чем когда-либо».