Каракули на полях расшифровали как «Штумм»[1], причем с прописной буквы; следовательно, это скорее всего фамилия. Имело ли отношение к делу лицо по фамилии Штумм? Блох вспомнил, что говорил с кассиршей о своем приятеле, футболисте Штумме.

Когда горничная прибирала со стола, Блох не сложил газету. Он услышал, что цыгана отпустили, смерть немого школьника произошла вследствие несчастного случая. В газете была помещена лишь групповая фотография — мальчик вместе со всем классом, так как его ни разу одного не снимали.

У матери хозяина гостиницы свалилась со стула подушка, которую она подкладывала себе под спину. Блох ее поднял и вышел с газетой из комнаты. Он увидел, что гостиничный экземпляр лежит на ломберном столе; туристская группа тем временем уехала. Газета — субботний выпуск — была так толста, что не влезала в щель держателя.

Когда мимо него проехала машина, он совершенно напрасно удивился — было совсем светло, — что она едет с выключенными фарами. Ничего особенного не происходило. Он увидел, как во фруктовых садах яблоки пересыпают из ящиков в мешки. Обогнавший его велосипед вилял из стороны в сторону по грязи. Он увидел, как в дверях лавки двое крестьян обмениваются рукопожатием; руки у них были до того сухие, что он слышал, как шуршит кожа. С проселков на асфальтированное шоссе вели следы глины, завезенной тракторами. Он увидел старуху: приложив палец к губам, она стояла, наклонившись к витрине. Стоянки для машин перед магазинами пустели; появлявшиеся еще покупатели входили через задний ход. «По ступенькам» «парадных» «стекала» «пена». «За окнами» «лежали» «перины». Черные доски, на которых были написаны цены, вносили обратно в лавки. «Куры» «клевали» «осыпавшийся» «виноград». Во фруктовых садах сидели на проволочных клетках грузные индюки. Девочки-ученицы выходили за дверь и подбоченивались. В темном магазинчике торговец неподвижно стоял за весами. «На прилавке» «лежали» «кусочки дрожжей». Блох стоял у стены дома. Послышался своеобразный звук — рядом с ним открыли неплотно притворенное окно. Он сразу же пошел дальше.

Он остановился перед еще не заселенным домом, в котором, однако, окна были уже застеклены. Комнаты были до того пусты, что просматривались насквозь. Блоху представилось, будто он сам построил этот дом. Сам приворачивал штепсельные розетки и даже вставлял стекла. И эта стамеска, бумага от полдника и стаканчик из-под селедочного филе на подоконнике оставлены им.

Он посмотрел еще раз: нет, выключатели были обыкновенными выключателями и садовые стулья на лужайке за домом — обыкновенными садовыми стульями.

Он пошел дальше, потому…

Должен ли он обосновывать, почему он пошел дальше, для того…

Какую он преследовал цель, когда… Должен ли он обосновывать это «когда» тем, что он… Будет ли так продолжаться, пока… Неужели он так далеко зашел, что…

Почему из того, что он здесь идет, должно что-то следовать? Должен ли он обосновывать, почему он здесь остановился? И почему, когда он проходит мимо купальни, у него должна быть какая-то цель?

Все эти «затем», «потому», «для того» были как предписания; он решил их избегать, чтобы не…

Словно рядом с ним бесшумно открылась неплотно притворенная ставня. Все мыслимое, все видимое было занято. Его испугал не крик, а неверно построенная фраза после нескольких обычных фраз. Все казалось ему переименованным.

Магазины уже закрылись. Стеллажи, мимо которых никто теперь не ходил, выглядели переполненными. Не было места, где бы не громоздилась хотя бы гора консервных банок. Из кассы все еще висел наполовину оборванный чек. Лавки были до того забиты, что…

«Лавки были до того забиты, что нельзя было ни на что указать, потому…» «Лавки были до того забиты, что нельзя было ни на что указать, потому что отдельные предметы заслоняли друг друга». Между тем на автостоянках остались лишь велосипеды учениц.

После обеда Блох отправился на стадион. Уже издали он услышал вопли зрителей. Когда он подошел, еще шла предварительная игра дублеров. Он сел на скамью с боковой стороны поля и прочел всю газету вплоть до субботнего приложения. Ему послышался звук, будто кусок мяса упал на каменный пол; он поднял глаза и увидел, что мокрый тяжелый мяч отскочил от головы одного из игроков.

Он поднялся и ушел. А когда вернулся, основная игра уже началась. Скамьи были все заняты, и Блох пошел вдоль поля за ворота. Он не хотел стоять к ним слишком близко и поднялся по скату к шоссе. Он прошел по нему до углового флага. Ему показалось, что у него оторвалась от пиджака пуговица и запрыгала по асфальту. Он подобрал пуговицу и сунул в карман.

Он разговорился с кем-то, стоящим рядом. Справился, какие команды играют, и спросил, какое они место занимают в таблице. При этом встречном ветре им бы не следовало бить так высоко, сказал он.

Он заметил, что у человека рядом с ним были ботинки с пряжками.

— Я тоже не очень-то в этом разбираюсь, — ответил сосед. — Я торговый агент и приезжаю всего на два-три дня.

— Игроки слишком много кричат, — сказал Блох. — Хорошая игра идет при полной тишине.

— Так ведь нет тренера, который бы с края поля указывал, что им надо делать, — ответил торговый агент.

У Блоха было такое впечатление, будто они говорят для кого-то третьего.

— На таком маленьком пространстве надо при передачах решать быстрее, — сказал он.

Он услышал шлепок, как будто мяч ударился о штангу. Блох рассказал, что однажды играл против команды, в которой все игроки были босиком; и всякий раз, когда они били по мячу, звук шлепка пронизывал его насквозь.

— Я однажды видел на стадионе, как игрок сломал себе ногу, — сказал торговый агент. — Треск слышен был в последнем ряду стоячих мест.

Блох видел, что и другие зрители рядом с ними переговариваются между собой. Но смотрел он не на того, кто говорил, а всегда на того, кто слушал. Он спросил торгового агента, пробовал ли тот когда-нибудь при атаке с самого начала наблюдать не за нападающими, а за вратарем, когда к его воротам бегут с мячом нападающие.

— Очень трудно отвести глаза от нападающих и мяча и не сводить глаз с вратаря, — сказал Блох. — Надо оторваться от мяча, а это прямо-таки противоестественно. — Видеть не мяч, а вратаря, как он, упершись руками в колени, выбегает, отбегает, наклоняется влево и вправо, орет на защитников. — Обычно его замечают, только когда мяч уже летит к воротам.

Они прошли вместе вдоль боковой линии. Блох услышал пыхтение, словно мимо них бежал судья на линии.

— Смешное это зрелище, видеть вратаря вот так, без мяча, когда он в ожидании мяча бегает туда-сюда, — сказал он.

Он долго смотреть не может, ответил торговый агент, тут же непроизвольно вновь переводит взгляд на нападающих. А когда смотришь на вратаря, такое ощущение, будто ты косишь. Это все равно как если бы ты видел, что кто-то идет к двери, и, вместо того чтобы смотреть на человека, глядел на дверную ручку. Голова начинает болеть, и становится трудно дышать.

— К этому привыкаешь, — сказал Блох, — но это смешно.

Назначили одиннадцатиметровый. Все зрители побежали за ворота.

— Вратарь соображает, в какой угол будут бить, — сказал Блох. — Если он знает того, кто бьет, он знает и какой угол тот, как правило, выбирает. Но, возможно, и бьющий одиннадцатиметровый рассчитывает на то, что вратарь это сообразил. Поэтому, соображает вратарь дальше, сегодня мяч в порядке исключения может полететь в другой угол. Ну а что, если игрок, выполняющий пенальти, продолжая думать одинаково с вратарем, все-таки пробьет как обычно? И так далее, и так далее.

Блох видел, как постепенно все игроки покинули штрафную площадку. Игрок, бьющий одиннадцатиметровый, положил перед собой мяч. Потом и он, отступая, вышел за пределы штрафной площадки.

— Когда бьющий пенальти будет подбегать, вратарь непроизвольно, перед самым ударом по мячу, своим телодвижением укажет сторону, куда он бросится, и бьющий преспокойно может пробить в противоположный угол, — сказал Блох. — С тем же успехом вратарь мог бы пытаться отпереть соломинкой дверь.