«Сколько это длилось?», подумал он. «Сколько часов?»

Одинокий и испуганный, неспособный уже встать или хотя бы пошевелить ногами, он лежал на спине в мерзлой грязи ничейной земли. Лежал абсолютно беспомощный, его тело окутывала тьма, глаза вглядывались в ночное небо над головой, словно пытаясь увидеть какие-то знамения своего будущего среди холодных далеких звезд. Сегодня звезды скрывали свои ответы. Сегодня холодные, зловещие небеса не давали утешения.

«Сколько это длилось?», подумал он. «Сколько часов?»

Не найдя ответа на свой вопрос, он повернул голову, чтобы осмотреть местность вокруг – надеясь увидеть наконец хоть какой-то признак спасения, но там не было ничего: ни движения во тьме, ни причины для надежды. Вокруг в тишине простирались унылые пространства ничейной земли. В пейзаже, лишенном черт ночной тьмой, покрытом угрожающе-черными тенями, не было ничего, что подтверждало бы его надежды или хотя бы помогло бы ему определить свое местонахождение. Он был потерян и одинок, покинут в мире тьмы, без надежды на помощь или спасение. На секунду ему показалось, что он может быть последним человеком, оставшимся в живых во всей галактике. Эта мысль внушила ему страх, и он быстро выбросил ее из своего разума.

«Сколько?», подумал он снова. «Сколько часов?»

Он не почувствовал ничего, когда в него попала пуля. Никакой боли, просто странное и неожиданное оцепенение в ногах, когда он упал на землю. Сначала, не понимая, что произошло, он подумал, что просто споткнулся. Проклиная себя за неуклюжесть, он попытался подняться и обнаружил, что ноги странно отказываются ему повиноваться. И только тогда, когда он почувствовал теплую кровь, стекающую по его животу, он понял свою ошибку.

В последующие часы, не имея возможности увидеть в темноте степень своих ран, он исследовал раны с помощью пальцев, чтобы обнаружить то, что не могли увидеть глаза. Он был ранен в основание позвоночника, пуля оставила отверстие размером с кулак в животе, когда вышла из тела. Он обработал раны, насколько позволяли его познания в медицине – поместил в них марлю, чтобы остановить кровотечение, и наложил повязки. Хотя в его аптечке были пузырьки с морфием, и он знал «Молитву об избавлении от мук», в них не было нужды. Его раны не причиняли боли – даже когда его пальцы ощупывали рваное отверстие в животе, он не чувствовал физической боли. Не нужно было обладать великими медицинскими познаниями, чтобы понять, что это плохой знак.

«Сколько это длилось?», снова пришел в голову непрошеный вопрос. «Сколько часов?»

Хотя были другие неприятные ощущения. Холодный ночной воздух, обжигающий открытую кожу его лица и шеи, и страшная, изматывающая разум усталость, делавшая его мысли смутными и медлительными: страх, одиночество, потерянность. Хуже всего была тишина. Сначала, когда он упал раненый, ночь грохотала всей какофонией боя: высокий вой лазганов, треск пулеметов, рев взрывов, вопли и крики раненых и умирающих. Шум боя постепенно затихал, становясь все более отдаленным, пока окончательно не уступил место тишине. Он никогда не думал, что человек может находить утешение в таких звуках. Каким бы пугающим ни был шум боя, последовавшая за ним тишина была еще хуже. Смешиваясь с его одиночеством, она оставила его наедине со всеми его страхами. Здесь, в темноте, страх стал постоянным его спутником, терзая его сердце без пощады и без передышки.

«Сколько?» никак не оставлял его вопрос, «Сколько часов?»

Иногда его охватывало желание кричать. Кричать о помощи, умолять о милосердии, вопить, плакать, молиться – все, что угодно, лишь бы нарушить страшную тишину. И каждый раз он изо всех сил боролся с этим желанием, кусая губы, чтобы остановить рвущиеся слова. Он знал, что даже малейший звук может еще быстрее навлечь на него смерть. Хотя его могли услышать товарищи – но мог услышать и враг. Где-то там, за другим краем ничейной земли ждали бессчетные миллионы врагов. Ждали, пылая жаждой сражаться, калечить, убивать. Не важно, насколько ужасно было в одиночестве, раненым и беспомощным оказаться на ничейной земле, мысль о том, что его может найти враг, была еще страшнее. И казалось, уже целые часы он терпел тишину. Зная, что как бы он ни надеялся на спасение, он не может ничего сделать, чтобы ускорить его.

«Сколько?», настойчиво билась в голове мысль, «Сколько часов?»

Ему сейчас так мало оставалось. Так мало настоящего. Все, что когда-то так много значило – семья, родной мир, вера в Императора – сейчас казалось смутным и далеким. Даже его воспоминания были туманными, словно его прошлое угасало перед его глазами так же быстро, как  будущее. Его внутренний мир, мир его жизни, который когда-то был таким ярким и полным надежд, исчезал и сокращался, теряя подробности. У него оставался небольшой выбор: кричать или хранить молчание, истечь кровью до смерти или взять нож и умереть быстро, бодрствовать или заснуть. На секунду сон казался соблазнительной перспективой. Он очень устал, и усталость затягивала его разум, словно настойчивый друг,  но он не уступал ей. Он знал, что если заснет, то, скорее всего, никогда больше не проснется. Так же он знал, что все эти так называемые возможности выбора – просто иллюзия. В конце концов у него сейчас только один выбор – жить или умереть. И он не хотел умирать.

«Сколько?» вернулся неотступный вопрос, «Сколько часов?»

Но ответа не было. Подчинившись мысли, что его судьба теперь в руках других, он ждал в тишине ничейной земли. Ждал, надеясь, что где-то в ночи его товарищи уже ищут его. Ждал, отказываясь сдаться или заснуть. Он ждал, оказавшись между жизнью и смертью. Его жизнь – последняя судорожно горящая искра, потерянная в море тьмы, его разум удивлялся тому, как он вообще здесь оказался.

20:14 по центральному планетарному времени Джумаля IV(западное летнее корректирование)

Солнце заходило, его медленный закат окрашивал алым огромные пространства западного края неба, и под его лучами бескрайние пшеничные поля, купаясь в оттенках золотого и янтарного, мягко колыхались на вечернем ветру. За свои семнадцать лет жизни Арвин Ларн видел, наверное, тысячу таких закатов, но в красоте этого было что-то, что заставило его задержаться. Охваченный восхищением, забыв на секунду о своей работе, в первый раз со времени своего детства, он просто стоял и смотрел на закат. Стоял и вглядывался в наступающую ночь, и весь мир вокруг был тихим и безмятежным, и он чувствовал, как странное волнение поднимается в глубине его сердца.

«Будут другие закаты», подумал он. «Другие солнца, хотя ни одно из них не будет значить для меня так много, как это, здесь и сейчас. Ничто не сможет значить для меня больше, чем этот момент – стоять здесь, среди этих пшеничных полей, и смотреть на последний закат, который я вижу дома»

Дом. Одной мысли об этом слове было достаточно, чтобы заставить его повернуть голову и оглянуться через плечо, сквозь колышущиеся ряды зреющей пшеницы, на небольшую группу сельскохозяйственных построек с другой стороны поля позади него. Он видел старый амбар с его покатой, покрытой деревом крышей. Он видел круглую силосную башню; курятники, которые он помогал строить отцу; маленький загон для скота, где они держали отборных лошадей и небольшое стадо из полудюжины альпак. И главное – он видел дом, где он родился и вырос. Двухэтажный, с невысоким деревянным крыльцом и ставнями на окнах, открытыми, чтобы впустить последние лучи солнечного света. Зная неизменный порядок жизни своей семьи, Ларну не нужно было заглядывать в дом, чтобы узнать, что сейчас происходит внутри. Мать, должно быть, на кухне готовит ужин, его сестра помогает ей накрывать на стол, а отец в подвале, в мастерской, со своими инструментами. Потом, как и в каждый вечер, когда все закончат свою работу, семья соберется вместе за столом и будет ужинать. Завтра будет то же самое, события их жизни повторялись бесконечно, день за днем, немного изменяясь только с изменением времени года.