В воздухе запахло самосудом.

На счастье, кто-то из медперсонала догадался послать за чекистами…

Алексея и Воронько стиснули со всех сторон. Каждый хотел высказаться, выложить свои доказательства виновности повара и его сообщников.

Рыжий парень в казачьей фуражке с малиновым околышем, теребя Алексея за рукав, бубнил ему в самое ухо:

— Последний кусок норовят украсть! Да, может, мне от того куска силы прибудет, может, я уж забыл, какое оно, мясцо-то, на вкус!

Воронько поднял руку:

— Тихо, товарищи, все будет в порядке! Сейчас заберем арестованных в чека, там разберемся, кто прав, кто виноват.

Чернявый красноармеец крикнул:

— Не отдадим! Сами их судить будем!

— Не выпустим гадов из лазарету! — поддержали его.

— Знаем, они вам мясцо, а вы их на все четыре стороны! — выкрикнул рыжий казачок, только что разговаривавший с Алексеем.

— Что-о? — Воронько повернулся к нему. — Что ты сказал?

Лапая задний карман брюк, где лежал револьвер, он шагнул к раненому.

— Они нам мясцо? Значит, нас купить можно, так, что ли?

Отпрянув назад, парень прижался спиной к товарищам.

Стало тихо. И эта внезапная тишина была пронизана таким недобрым, настороженным ожиданием, что Алексей вдруг почувствовал: Воронько делает ошибку. Столкновение с раненым в этой накаленной обстановке могло вызвать новый взрыв возмущения.

Он предостерегающе сказал:

— Товарищ Воронько!..

Но Воронько, по-видимому, и сам уже все понял. Дернув плечами, он отвернулся от рыжего и решительно поправил на боку офицерскую полевую сумку.

— Добро, пусть по-вашему! Устроим комиссию — на месте разберемся!

— Это другой разговор! — одобрительно зашумели кругом.

— С самого начала бы так!

— Грамотные есть? — спросил Воронько. — Пусть выйдут.

Он был уже спокоен, улыбался, и только усы его возбужденно топорщились.

Вперед протиснулось несколько человек. Воронько отобрал четверых, присоединил к ним чернявого красноармейца, который говорил речь, потом нашел глазами своего рыжего обидчика:

— Эй, гнедой, иди тоже в комиссию заседать!

— А на черта мне та комиссия! — отмахнулся рыжий, держась, на всякий случай, поодаль.

— Иди сам разбирайся, ежели другим не веришь.

— Мне это ни к чему. И так все известно.

— Может, еще чего узнаешь… про чекистов.

— Вы ему пожрать пообещайте, сам побежит, — посоветовал кто-то. — Он брюхом до всего доходит.

Раненые засмеялись. От недавней напряженности не осталось и следа. Рыжего стали подталкивать к Воронько.

— Да ведь малограмотный я, — отнекивался тот.

— Уразумеешь как-нибудь. Заурчит в пузе, — значит, непорядок.

Его в конце концов уговорили.

Трубным своим басом Воронько точно обрубил шум:

— Тихо! Знаете этих людей? — спросил он, указывая на «комиссию». — Доверяете им?

— Знаем!

— Люди известные!

— В таком разе кончайте базар: комиссия будет работать, остальным не соваться! Ведите на кухню!

И толпа, возглавляемая «комиссией», повалила к одноэтажному, стоявшему особнячком кухонному флигельку. У его дверей двое раненых с винтовками охраняли нерозданный обед. «Комиссия» вошла на кухню, раненые столпились в дверях, облепили распахнутые окна.

На длинном разделочном столе влажной остывшей грудой лежало сваренное мясо.

— Седайте, громодяне, — сказал Воронько членам «комиссии», — будем работать.

Алексею показалось, что матроса начинает забавлять происходящее. Воронько сел на табурет посреди кухни, положил на колени полевую сумку и уперся руками в бедра, хитро оглядывая присутствующих из-под насупленных бровей. Алексей встал у двери, помогая часовым сдерживать любопытных. «Комиссия» расселась на лавке вдоль стены.

Начался разбор дела.

Прежде всего допросили тех двух раненых, которые «накрыли» повара с поличным. Это были молоденький чубатый красноармеец с забинтованным глазом и дюжий хромой матрос в полосатом тельнике и желтых затрепанных кальсонах. Молоденький бойко рассказал, что подозрение у него вызвала солидная комплекция повара: с чего бы он был такой толстый, когда у всего трудового народа животы подводит! Не иначе — обжирается за счет раненых! С того все и началось…

— Повар-то спервоначалу нагличал, — рассказывал свидетель, — отказался мясо вешать, оттого, мол, что с обедом не поспеет. Но мы его взяли за жиры — взвесил… А как прояснилось, что не хватает, говорит—уварка. Это двадцать-то фунтов! Тут и малому дитю было бы понятно, что и как… Ты не гляди, что у меня временно один глаз остался: я и вслепую контрреволюцию разберу!

Раненые сочувственно засмеялись.

— Сколько было мяса вначале? — спросил Воронько хмурясь.

— Свежего-то? Чуть поболе семидесяти четырех фунтов, — с уверенностью ответил красноармеец. — А как сварилось, в аккурат — пятьдесят. Двадцать четыре фунта как не бывало.

Воронько почесал голову, сдвинув на сторону фуражку, и обратился к «комиссии»:

— Теперь надо другую сторону послушать… Пускай повара приведут. Только смотрите, без глупостей! Если кто тронет его хоть пальцем, с тем я отдельно поговорю! Михалев, сходи с ними, последи за порядком!

Привели повара. Неповоротливый, болезненно тучный, он мелко семенил ногами и, как улитка, втягивал голову в плечи при каждом окрике.

Его поставили перед Воронько.

— Рассказывай, кок, воровал мясо или не воровал? — приказал тот.

Повар заплакал. Дрожа обвислыми щеками, он стал клясться, что за тридцать лет работы не взял казенного ни на полушку, что мясо уварилось, что у него жена — старуха, а дочка на сносях от красного командира…

— Не заставьте безвинно пострадать, голубчики! — задыхаясь, выговаривал он. — Честно работал, видит бог!

— Знаем вашу честность! — крикнул рыжий.

Но его никто не поддержал. Раненые уже успокоились, и вид жалкого, плачущего старика подействовал на всех угнетающе.

— Отвечай, кок, — сказал Воронько, дергая себя за ус, — сколько бывает уварка?

— По-разному, голубчик, — всхлипнул повар. — Какое мясо… Другой раз и треть от всего может уйти.

Кругом зашумели.

— Ша, громодяне! — повысил голос Воронько. — Надо проверить, брешет он или нет. Свежее мясо есть еще, кок?

— В подвале, к ужину осталось.

— Давайте его сюда!

Когда мясо вытащили наверх, Воронько сказал повару:

— Режь ровно три фунта. Но, смотри, тютелька в тютельку.

Все придирчиво следили, как повар взвешивал отрубленный от тушки сочный кусок филея.

— Ставь чугунок на огонь! — распорядился Воронько. — Сейчас, товарищи, сварим этот кусок и посмотрим, сколько останется, а там решим — виноват старик или нет.

Кто-то недовольно протянул:

— До-олгая история!

Человека расстрелять, известно, быстрей, — нахмурился Воронько. — Ничего, подождешь!

— Правильно! — заговорили раненые. — Это он дельно придумал!

…Мясо варилось больше часу, и все это время члены «комиссии» и раненые, не отрываясь, следили за кипящим чугунком. По кухне растекался пар. Запахло жирным мясным бульоном. И послышались голоса:

— Ох, и жрать охота! Без обеда ведь сидим!

— Кабы не затевали бузу, давно были бы сыты!

Сварившееся мясо взвесили. В нем не хватало одного фунта и трех золотников!

Арифметикой занимались все. Имевшиеся у Воронько и Алексея карандаши разломали на шесть огрызков, каждому члену «комиссии» Воронько выдал по листу бумаги из тетради.

Когда все подсчитали, оказалось, что на общее количество мяса, предназначенного на обед уварка в двадцать четыре фунта была еще невелика, могло увариться больше.

— Ну? — спросил Воронько. — Что вы скажете, товарищи громодяне?

Члены «комиссии» переглядывались, чесали затылки.

— Кого же теперь будем судить? — продолжал Воронько. — Или, может быть, все-таки расстреляем старика? Что нам стоит?

— Ты не шуткуй! — сконфуженно пробурчал чернявый красноармеец, разглядывая исчирканную неуклюжими расчетами бумажку. — Всякое могло быть…