81. РЫЖАЯ КУРИЦА
И все-таки, как я могу быть хоть в чем-то уверена? продолжала Береника. Когда я стояла перед Картиной, то иногда думала, что всё понимаю — ведь это был мир, который я узнала и полюбила. Я любила сочный вермильон балдахина, любила косматую собачонку, любила турецкий коврик. Я любила маленькие красные сабо дамы и осязаемую шершавость простых деревянных башмаков на мужчине. Я чувствовала между пальцами бусины янтарных четок. Я вдыхала аромат апельсинов и запах горящего воска. А потом моргну — и всё пропадает, и я опять стою перед Картиной. За окном кабинета на потемневшие поля сыплет дождь со снегом, и я опять в так называемом Реальном Мире.
Итак, прежде чем мы продолжим, прежде чем я окончательно пойму, что происходит и примем ли мы в этом участие, вы тоже должны передо мной отчитаться. Ты, Метерлинк, — может, ты начнешь?
Даже не знаю, что и думать, сказал Метерлинк. Если развить проведенную Селестином аналогию с пчелами, мы жили в стеклянном улье: можем ли мы сказать наверняка, что наши наблюдатели благожелательны? И кроме того, возможно, мы — три принца Серендиппских, точнее, два принца и принцесса, наделенные даром находить то, чего не искали. Мне вспоминается, что Серендип — древнее название Цейлона, и что на некоторых марках этой британской колонии изображена кокосовая пальма, чьи семена разносят океанские течения. Возможно, мы тоже, как кокосы, по чистой случайности прибились друг к другу и растем теперь рощицей в три дерева.
Изучение марок позволяет лучше понять большой мир. Кокос появляется под коронованным профилем Георга VI: так мы выясняем, что до него было еще пять королей Георгов, и с интересом узнаем, что Третий был сумасшедшим. Сам кокос являет собой символ неисчислимых богатств империи, на марках которой он представлен, поскольку из каждой части кокосовой пальмы, не говоря уж о масле, люди извлекают выгоду. Грубые волокна орехов идут на набивку матрасов и плетение циновок, из почек пальмы получают сахар и спирт, древесина тоже высоко ценится, скорлупа орехов представляет собой отличное топливо, а из корней добывают наркотическое средство. Возможно, кокосовая пальма — одна из форм Чая из трилистника, хотя и находится под строгим контролем имперских властей, дозволяющих туземцам их нирвану лишь для того, чтобы вернее их поработить. И тогда — подобны ли мы им?
Быть или не быть, вот в чем вопрос, пересечем ли мы границу, перед которой поставили нас опекуны, или огородимся сами, сохраняя таким образом наше личное царство — неоткрытую страну, из чьих пределов путник ни один не возвращался. И все-таки мне хочется увидеть страну с картины ван Эйка. Когда я жил в Генте, ничто так не радовало меня, как блуждание по лабиринту улочек и переулков с маленькими дверцами, выходящими в высокие внутренние дворики или обнесенные стенами сады, или мощеные камнем задние дворы с белеными пристройками и рыжими курами, роющимися в желтом песке.
Я хотел бы вернуться в Брюгге ван Эйка.
82. ЗОЛОТО РОСТОВЩИКА
Хотя детство мое прошло в исследовании Гента, я начал осознавать, что он неизмерим, и что вариации улиц, которыми можно пройти к определенному месту, граничат с бесконечностью. Более того, опыт попадания на любую из данных улиц с одной данной улицы вместо другой будет в корне отличаться. Так, выходя на рю де Шантерелль с рю де ла Кюйе[59], на одном углу перекрестка вы замечали маленькое кафе, а на другом — булочную; тогда как появляясь с рю Гийом Телль[60], вы тут же упирались в магазин оружия и охотничьего снаряжения, соседствующий с модельной лавкой и мастерской вывесок.
Сами вывески просто завораживали: гигантские ножницы, режущие воздух перед ателье; красно-белые спиральные полосы столба у цирюльни, символизирующие бинт, намотанный на руку перед кровопусканием; три золотых шарика ростовщика — эмблема торгового банка Медичи и св. Николая Барийского, вручившего трем сестрам-девам по кошельку с золотом, чтобы они могли выйти замуж. Каждое ремесло заявляло о себе, а в названиях улиц запечатлелись обстоятельства их стародавней жизни, и некоторые из них по сей день оставались в силе — например, теплый запах выпечки на рю де Багетт или шепот ветра в листве одинокой осины на рю Тремор.
По праздникам высокие, прижавшиеся друг к другу дома увешивались знаменами: одни насыщенно-синие с желтой звездой в центре; другие полностью черные с Золотым Львом Фландрии, окруженном узкой желто-синей каймой; вперемежку с ними шли национальные цвета Бельгии — красные, желтые и черные вертикальные полосы. Гремели горны и барабаны, трезвонили трамваи, лаяли собаки, солдаты с криками "Ура!" печатали шаг, крестьянские девушки, клацая деревянными сабо, шли рядками под ручку, сипло галдели уличные торговцы. К вечеру на Пляс д'Арм собиралась толпа. Специальные команды на лестницах зажигали гирлянды в тысячи крошечных масляных лампочек, натянутые между деревьями и оркестровыми эстрадами, их чашечки из синего, желтого, белого, зеленого и красного стекла сияли, как многоцветные каменья. В такие ночи мои сны оглашались лязгом медных тарелок и низким уханьем барабанов, хлопаньем в ладоши, радостными криками и пением народных песен. Празднества заканчивались уже засветло исполнением гимна Бельгии — под его звуки улицы и площади пустели.
И когда куранты на звоннице провозглашали начало нового дня, сердце мое переполняла глубокая любовь к нашему народу. А ведь в то время улицы еще носили французские имена, это теперь — фламандские. И мне думается, что и наша страна долгое время была разделена, веками томясь в сетях языковой междоусобицы. Многие бельгийцы двуязычны: ван Эйк говорил и на фламандском языке мастерской и улицы, и на французском — языке двора, от которого получал заказы. Но большинство — моноглоты; владея лишь родным языком — по отцу или по матери, — они не могут знать, как живет другая половина. Порой мне снится, что есть только один язык и между людьми нет границ.
Возможно, доза Чая из трилистника бельгийцам не повредит. Если верить вашему опекуну Селестину на слово — а у нас нет причин ему не верить, когда-то и он был таким же, как мы. Он знал, что его видения — реальность. Я склонен согласиться с его планом, закончил Метерлинк.
83. ЯНТАРНЫЙ
Да, подхватила Береника, может, мой опекун и подглядывал внаглую за нами с кузеном, когда изучал нас в этом стеклянном улье, но по крайней мере сам во всем признался и выложил почти все карты на стол, не то что некоторые. Я к тому, что монашкам из школы Димпны ты бы не поверил, они только ходят и щелкают на тебя своими четками. Сколько бы они ни болтали про мир иной, а глаза их были прикованы к пустым формальностям этого: покрою школьного блейзера, высоте подола юбки, расстегнута верхняя пуговка на блузке или застегнута. Они добросовестно ставили меня каждый день перед Картиной, а я знала, что они ничего не видят. Для них это была просто роспись, размазанные по доске краски, а не дверь в другой мир.
А ты, кузен, спросила она, обернувшись ко мне, каково твое решение?
Пока Метерлинк говорил о Генте, начал я, мне вспомнился Белфаст. Как и он, я часами исследовал родной город. Особенно интригующим казался мне квартал Смитфилд, настоящая путаница проходов, переулков и сходней, поднимающихся к балконам — на каждом целый выводок жилищ — все выше и выше, в то время как нижние ярусы оглашались шумами всевозможных ремесел: бочаров, гробовщиков, колесных мастеров, кузнецов. Здесь же, в пыльных мастерских, согнувшись над деревянными планками, трудились музыкальных дел мастера и резчики по дереву. Часть их продукции сбывалась на громадном крытом рынке, чей лабиринт застекленных пролетов и галерей, где роились гудящие толпы продавцов, покупателей и праздношатающихся, казался символом самого города.