Пешеход. Это сон.

Сон. Что вы от меня хотите?

Пешеход. Я вас впервые вижу.

Шкаф. Он — Нуфик.

Временщик. Это вам даром не пройдет. Вы сговорились!

Пешеход. Откуда известно, что сейчас без четверти восемь?

Временщик. Посмотрите на часы.

Пешеход. Я смотрю, а они стоят.

Временщик. Ну и что это доказывает? Они всегда стоят. Чтобы время могло идти, часы должны стоять.

Пешеход. Но идти должен я.

Кидается к стене.

Временщик (равнодушно). Идите.

Пешеход. Пустите.

Временщик. Ничем не могу вам помочь. Стена.

Пешеход. Сам вижу. Разберите.

Временщик. На это потребуется время.

Пешеход. Это неважно.

Временщик. То есть как?

Пешеход. Ведь часы стоят.

Временщик. Но время идет.

Пешеход. Откуда это известно?

Временщик. Я — временщик!

Пешеход (оборачивается). Ваши документики.

Временщик достает учебник истории для 7-го класса средней школы.

Пешеход. Это мы еще не проходили.

Временщик. Это ничего не доказывает.

Шкаф. Квиты.

Сон. Вот видите, теперь мы все в одинаковом положении.

Временщик и Пешеход (в один голос). А какое у вас, интересно, положение?

Сон и Шкаф (вместе). Я — снюсь. Он — Нуфик.

Временщик и Пешеход. Это сон!

Сон раскланивается.

6 Жезлов

Победа

Гарантирует полный успех текущего, или задуманного дела. При самом неблагоприятном раскладе вам все равно успех, но с привкусом скандала. Но, в общем, шестерку Жезлов ничем не перешибешь.

Рустам Гаджиев

Последний на помосте

I

Игра заключалась в том, чтобы оставаться на помосте как можно больше времени.

Каждая из команд гладиаторов могла рассчитывать на привилегии, если их бойцы остались на арене и после зверей и после потоков греческого огня.

Стратегией войны никогда не была сама драка. В нужный момент следует быть твёрдым, как скала, в нужный момент — быстро бежать, далее — демонстрировать чудеса ловкости и храбрости, а потом отлёживаться, притворятся мёртвым или просить пощады — правильно просить, всем видом обещая зрителям зрелище. Авансом. Чудеса изворотливости и решительности. Да и вообще, даже колебания зрителей достаточно, чтобы решить свои проблемы. Сломать кому надо колено, кому-то череп. И не бежать одному, но — со всеми, и — впереди всех.

И всегда на помосте есть такой увалень, который остаётся вопреки всему — всегда израненный обожжённый и исцарапанный, уже не в своём уме — он остаётся на помосте просто, потому что остаётся на нём. Никакой стратегии в этом нет, никакого смысла. Он не испытывает ненависти к чёрным уязвлённым теням, что мечутся с криками в дыму вокруг него — он знает как ранимы и вечно голодны его собратья, этот странный гладиатор вызывает смущение у зрителей и публика всегда вздыхает с облегчением, когда под потоками огня он, наконец, падает и затем, оказывается на носилках.

Никому не приходит в голову, что он превосходный воин, — он не герой, более харизматичные фигуры внушают помосту ужас и трепет, одним появлением, короли арены, освящённые чередой убийств и неизменным выживанием.

Последний же дурак, который остаётся на помосте, похож на какую-то птицу бедствий, живущую в бурях и рождённую для бурь.

Возможно, в другую эпоху он стал бы великим героем, возможно, его несгибаемая глупость стала бы верой и твёрдостью вдохновляющей людей, кто знает. Всё возможно на этом свете. Но нынешние герои имеют каменные лица и богатый арсенал быстрой способности к предательству. Нарушать правила там, где, кажется, нет правил — вот искусство войны.

Формально герой этой истории делал именно то, чего требовала игра — оставался на помосте дольше всех. В реальности его мотивы были глубоко личными, он словно выполнял какое-то своё призвание, выполнял всем существом — и мог в безнадёжной ситуации вытаскивать раненых, которые умирали у него на руках, защищать слабых, которые записаны судьбой в жертвы, или проявлять человечность более простым способом — оставаясь на помосте вопреки здравому смыслу.

Он очень мало был похож на героя, и причинял вреда своей команде больше чем пользы. Его терпели, так как каждый раз казалось: ну вот после этого он точно не выживет и не очнётся. Ну, сегодня точно выпадет не его счастливая семёрка, но раз за разом выпадало что-то жалостливое, непонятное, полу-обожжённое.

Его сваливали ко мне, под помост. Никому не хотелось отомстить чудаку, всё-таки его «подвиг» номинально приносил команде какую-то утешительную жратву. Ко всему прочему его выступления были редки из-за ужасных ран, он неделями отлёживался на моих коленях, под помостом и много раз кровь уже лилась снова, а он всё ещё бредил.

Я не часто видела его выступления. В какой-то момент я поняла, что не могу смотреть.

Он был для меня бесполезным рыцарем, воином души какого-то растения или божества — какой-то силы, которой не было среди моих карт. И я не могла гадать для него, я могла только считать разрывы на его теле. И плакать.

Он приходил ко мне в невменяемом состоянии, а чаще его приносили, забрасывали как собаку под помост — он и не думал убегать, а если бы убежал, никто сильно не опечалился от потери такого раба. Поэтому он жил вне клетки, но не в доме, как горожанин, а под помостом, где проливалась его кровь. Так будто помост был его Родиной — так иногда казалось, потом он приходил в себя, начинал говорить и это ощущение развеивалось. Я хочу рассказать здесь о наших разговорах, не знаю, зачем это нужно — передавать слова героя-неудачника, человека, выходящего под огонь со смутным предназначением и подвергающего себя ужасным увечьям ради этого предназначения. Наверное, оттого, что его слова были как будто какой-то комнатой, которая открывалась в темноте, посреди ада, в котором мы жили. Первое, что он мне сказал, было: "А знаете, я тут полежу"… — и тут же забылся — не успела я извиниться, что заняла его место. Тогда я была любовью надсмотрщика, но мать-гадалка, управляющая нашими судьбами, на следующий день увидела меня с этим странным воином, содад, неудачником, остающимся на помосте дольше всех — и сказала, ты будешь с ним, девочка, это надо использовать.

II

— Когда бежишь ото льва, ссышься просто так, от страха. Там это нормально. Потом начинаешь презирать себя за этот страх. Ненавидеть себя. За то, что дошёл до этого, — говорил содад. Он пожимал в темноте плечами и пил воду.

Он пил её литрами, как будто восполнял кровь, которая из него изливалась.

— Я потерял столько друзей, что меня считают дураком. Это ничего. Я могу уйти из игры. Меня держит какая-то мелочь. А сейчас можно лежать в темноте и ни черта не делать.

Он сидел на каменной скамье, у стены и глаза его разглядывали что-то далёкое.

— Нас нет, — говорил он грубо. — И мы можем делать ужасные вещи. И мы их делаем.

И я видела, как эти ужасные вещи делали вокруг.

А содад сидел в темноте подвала, схватившись руками за прутья над головой, как ленивая, израненая обезьяна.

Он раскрывался и делал меня счастливой, и я успокаивалась. А он спал, как беспокойный ребёнок, подёргивая руками и ногами. Через него всегда текла река, даже во сне. И мне было страшно. Тяжёлая болезнь одиночества вливалась в меня. Вокруг было эхо подземного мира, пауков и голодных ящеров, а я, впускающая в себя полумёртвого, казалась себе мотыльком, отрастившим в подвале крылышки. Но это проходило, когда он сидел вцепишись в прутья и говорил.