Изменить стиль страницы

Она вновь открыла глаза; и Рабеф заметил две прозрачные крупные слезы, повисшие на ее ресницах. Ее голова, по-прежнему заключенная между его ладонями, не двигалась, не смея больше противиться и еще не желая согласиться.

Тогда Рабеф не без грусти улыбнулся:

– Моя законная подруга… Да! Конечно, этот титул никак не может ослепить вас! Имя, которое я вам предлагаю? Нечего сказать, хороший подарок. Неужели вы думаете, что найдется много девушек, которые удостоили бы меня чести принять его? Да, вот еще: на прошлой неделе я беседовал об этом с Л'Эстисаком; и при всей его дружбе ко мне он все-таки не мог дойти до такого ослепления, чтобы признать меня «завидным женихом». Мужчин моего сорта, моих лет и с моей внешностью? Нужно быть такой снисходительной, как вы, чтобы не расхохотаться мне в лицо!..

Улыбка превращалась мало-помалу в печальную гримасу:

– Селия, моя маленькая Селия! Знаете ли вы, в сущности говоря, кто мы такие, вы и я? Оба мы – парии! Безжалостное общество выкинуло нас обоих изо всех каст. Я ничего не знаю о вашем прошлом; но, кем бы вы прежде ни были, пастушкой или принцессой, теперь, благодаря всесильным предрассудкам нашего века, – вы ничто: оттого что куртизанка, даже такая благородная, красивая, добрая и воспитанная, как вы, не существует, не имеет права на существование ни для кого, за исключением немногих безумцев среди миллиарда скотов, населяющих землю. Это по отношению к вам. Теперь обо мне: злая волшебница, которая, вероятно, была моей крестной, тайком внушила мне все вкусы, все желания, все побуждения, которыми ее добрые сестры наделяют только детей царственного происхождения. А я – бедный мужик, как ни смотреть на меня. И общество не смогло привыкнуть ко мне – и я тоже не мог привыкнуть к нему!.. И я, как и вы, встречал доброе отношение только у редких, очень редких людей, о которых я вам только что говорил. И я пария, так же, как и вы – пария. Протянем же друг другу руки, малютка!..

Он наклонился и поцеловал ее в лоб нежным и долгим поцелуем. И наконец поднимаясь, сказал:

– Уже поздно! Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мы еще поговорим обо всем этом завтра. А пока до свидания, моя прелестная маленькая невеста. Скорее бай-бай!.. Вы ведь очень взволнованы. Послушайте, скажите прямо: хотите вы, чтобы я ночевал сегодня на диване в гостиной, или вам не трудно будет потесниться и дать мне местечко на вашей широкой постели?

Глава двадцатая

Безнравственность

Тулонские улицы были темны и пустынны. У мусорных куч, подле обеих канав, кошки и крысы ужинали маленькими дружными сообществами.

В летаргической тишине, царившей над городом, раздались чьи-то далекие шаги. В конце улицы из темноты вынырнул черный силуэт и ясно обозначился в светлом пятне под фонарным столбом. Шаги приближались, звонко отбивая такт по булыжной мостовой. И следующий фонарь осветил высокую фигуру, широкие плечи и ассирийскую бороду Хюга де Гибра, герцога де ла Маск и Л'Эстисак.

Дом Мандаринши, черный от крыши до порога, выставлял между решетчатыми окнами свою узкую дверь. Герцог остановился у условной ставни, просунул руку между перекладинами и постучал пальцем. И дверь открылась – гораздо быстрее, чем обычно. Очевидно, здесь с нетерпением ожидали этого посетителя.

Через минуту на пороге курильни – она, по обыкновению, была переполнена людьми, которые совсем не курили, – появился Л'Эстисак и, сбросив с себя плащ, предстал, блистая своей полной парадной формой: в расшитом золотом сюртуке, эполетах, при орденах и оружии.

Из глубины циновок послышался восхищенный голос – глухой и нежный голос Мандаринши:

– Боже! Как вы великолепны!

– Черт возьми! – невозмутимо сказал герцог, – разумеется!..

С циновки приподнялась фигура в шелковом вышитом кимоно, и лампочка с пузатым стеклом осветила ее дрожащим светом:

– Ну? Все готово как следует? Отпраздновали? Вы оттуда?

– Да.

На этот раз со всех концов курильни раздалось сразу двенадцать вопросов, заглушая друг друга.

– Это было красиво? Как прошло? Расскажите! Рассказывайте подробно! Очень подробно.

Л'Эстисак раскланялся во все стороны. Потом он начал говорить, без той торопливости, которой так ждала его аудитория:

– Начнем по порядку. Не разрешит ли мне председательница собрания надеть кимоно, более удобное, чем мое благородное одеяние?

Мандаринша протянула вместо скипетра трубку, из которой еще струился тонкий дымок:

– Лоеак! Пожалуйста, проводите Л'Эстисака ко мне в комнату и дайте ему…

– Вот как! – сказал герцог. – Значит, Сент-Эльм отсутствует сегодня на перекличке?

Но Сент-Эльм ответил сам за себя; разгоревшаяся лампочка превратила тьму в полутьму:

– Я здесь, друг мой. Но я не имею чести исполнять здесь обязанности пажа.

– Эта честь оказана теперь мне, дорогой друг, – закончил Лоеак де Виллен.

И оба они, вчерашний и сегодняшний любовники, засмеялись. Весьма независимая Мандаринша часто меняла любовников, и, чтобы ничье самолюбие не страдало, каждый знал заранее, что рано или поздно он будет отставлен. И традиция повелевала, чтобы прежний любовник оставался добрым приятелем.

Но Л'Эстисак вдруг задумался и вспомнил о том времени, когда Лоеак де Виллен – клоун в цирке или грузчик на Лионском пароходе – не смеялся, никогда не смеялся. Сам он, Л'Эстисак, в то время отчаялся найти средство, которое исцелило бы неизлечимую скуку, снедавшую этого человека. Неужели Мандаринша, последовательница Нинон де Ланкло,[36] нашла такое средство?

Закутавшись, как полагается, в просторный халат и удобно растянувшись среди многочисленных слушателей, Л'Эстисак подложил себе под локоть подушку, набитую рисовой соломой, и начал рассказ, которого все требовали от него с таким нетерпением:

– Ну вот, сегодня, 21 мая 1909 года, Мариус Агантаниер, член генерального совета департамента, член городского совета, помощник мэра, и аббат Сантони, старший викарий церкви св. Флавиана Мурильонского, торжественно заключили, каждый по своей части, законный брак нашего друга доктора Рабефа с нашей приятельницей мадемуазель Селией. Я, Л'Эстисак, удостоился чести быть законным свидетелем и в той и в другой церемонии, и гражданской, и церковной. И я могу засвидетельствовать, что строгая законность и безупречная правильность были соблюдены и там, и здесь. С сегодняшнего вечера Селия зовется мадам Жозеф Рабеф.

– Кстати, – прервал кто-то, – как звали ее сегодня утром?

Л'Эстисак пожал плечами.

– Ее звали мадемуазель Алиса Дакс, – впрочем, это не должно интересовать никого, кроме нее самой.

– У нее нет родителей?

– Полагаю, что есть: у каждой девушки были родители – это сказал еще Бридуазон. Но в данном случае родители не подали никаких признаков жизни, кроме того, что прислали кому следует требующееся заявление о своем согласии.

– А теперь – рассказывайте!.. Было много народу?

– Были жених с невестой и четыре свидетеля. Больше никого. Ни Селия, ни Рабеф не сочли нужным уведомлять своих бесчисленных знакомых, что начиная с сегодняшнего дня они будут принадлежать друг другу на законном основании. Мне кажется, что только наша любезная хозяйка и маркиза Доре получили от них приглашение.

– Очень милое и любезное приглашение. Но мы, разумеется, сочли нужным отклонить его, это приглашение.

Л'Эстисак взглянул на Мандариншу:

– Вы прекрасно могли бы принять его. Не думаю, что Селия рассчитывала на ваш отказ.

– Я уверена, что она не рассчитывала на него. И все же и я, и Доре сочли нужным воздержаться от этого.

– Вполне единодушно, – подтвердила маркиза. Она тоже была здесь и сидела, закутавшись в самом дальнем от лампы углу, спасая свое драгоценное горло от непосредственного соприкосновения с дымом, который вызывает хрипоту.

– Здесь ничего не видно, – сказал герцог в виде извинения. – Я и не предполагал, что вы, маркиза, тоже находитесь здесь. Простите, если я толкну кого-нибудь, – иду поцеловать вашу руку.

вернуться

36

Нинон де Ланкло (1620–1705) – куртизанка XVII столетия, знаменитая своим умом, ее салон в Париже посещали писатели, артисты, музыканты, многие известные люди эпохи.