Кортнев выставил вперед левую ногу, махнул лезвием так, что оно свистнуло, и принял оборонительную позицию. Чтобы окончательно походить на испанца, бросившего вызов кровному недругу, Кортневу оставалось только обмотать несуществующим плащом левую руку.

«Десантник» сделал выпад — лезвие его ножа блеснуло, как молния, над правым плечом Кортнева. Тот, будто в танце, отступил, и клинок «берета» пролетел мимо. Игорь Кортнев демонстративно швырнул свой нож на пол и сильнейшим ударом левой под дых отправил «десантника» в нокаут. «Десантник» рухнул на полированный пол как подкошенный. Впрочем, он тут же вскочил и снова бросился на Кортнева.

Тут, однако, их растащили. Вернее, процесс происходил в одностороннем порядке — в «берета» вцепились человек шесть охранников. Метрдотель уже представлял, как расправляется с ним Шилова, которая, как известно, ничего никому не прощала, и покрывался холодным потом. О том же, кто был противник Кортнева и как ему удалось проникнуть в помещение ресторана, куда пускали только по особым карточкам, он в тот момент не подумал.

Хотя в ресторан запрещалось проносить фотокамеры, полыхнуло несколько блицев, которые заставили Летову поднять глаза.

Это называется — как же долго я спала! — сказал Кортнев, усаживаясь к ней за стол и приступая к трапезе. Если бы его грудь не вздымалась под белоснежной рубашкой чуть чаще, чем прежде, можно было подумать, что конфликта не было вовсе.

Где он?.. — спросила Марина, пытаясь справиться с дрожащими губами. — Он же хотел вас убить!

Хотел, да не смог, — произнес уже совсем спокойно Кортнев, накладывая себе на тарелку крохотную жирную фаршированную перепелку. Ты мне помогла. Очень ко времени бросила ему под ноги стул… — Кортнев проглотил крохотный кусочек перепелки и запил его белым вином.

* * *

Хорош, нечего сказать! — Черкасов швырнул чуть ли не в лицо Гвоздю несколько фотографий из светской вечерней хроники. — Устроил поножовщину в «Первой формуле» — и с кем? С мужем Шиловой! Ты хоть представляешь себе, что это значит?

Черкасов прошелся по комнате, заложив руки за спину. Очутившись у окна, он некоторое время рассматривал огромный черный портрет ночного города, вставленный в алюминиевую раму.

А чего такого-то? — Гвоздь ни в малейшей степени не чувствовал себя виноватым. — Хотел прихватить за задницу его подружку, ну поцапались малость — никакой мокрухи, никаких пушек — все тихо-мирно. Стоило-то огород городить, Александр Николаевич?

А выкидной нож? — замороженным голосом поинтересовался Мамонов, расположившийся на диване — поближе к шефу. — Ты его достал первым! Теперь Шилова подумает, что кто-то из наших решил подколоть ее бесценного Кортнева. А знаешь ли ты, чем чреваты такие штуки?

Мамонов, ревниво следивший за восхождением рядом с Черкасовым новой звезды — Гвоздя, в определенном смысле ревновал его к шефу, а потому старался, чем можно, ему подгадить, хотя особенно с этим и не пережимал — просто-напросто потому, что боялся десантника.

Да какой там нож? — хмыкнул Гвоздь, наливая себе пива и жадно выпивая стакан — его огромный кадык двигался вверх и вниз, как заведенный, и это зрелище почему-то приковывало к себе внимание Мамонова до чрезвычайности. — Так, итальянская игрушка. Если на то пошло, то и у Кортнева такая же точно итальянская зубочистка имелась. Вот если ты, Мамонов, хочешь увидеть нож настоящий — тогда смотри!

Гвоздь вытащил из кожаных ножен, висевших, как маленький рюкзак, у него на спине между лопаток, огромный, отливавший воронением клинок с зазубринами у рукояти и ткнул его Мамонову чуть ли не под нос. Мамонов поморщился и тыльной стороной ладони отвел клинок от себя.

Что, не нравится? — хохотнул Гвоздь, высоко вскидывая вверх руку и пряча оружие в ножны — за шиворот пиджака. — Подумаешь, чистоплюй какой нашёлся! А кто в свое время директора «Антрацита» грохнул — не ты, что ли?

Такой случай и в самом деле имел место, и Мамонов изо всех сил старался о нем забыть — тем более что дело это было, что называется, «свойское», когда разборку устроили свои. Тогда не поделили акции крупнейшего угольного концерна, и директор Худо яров первый схватился за оружие. С тех пор Мамонов всячески убеждал себя, что стрелял в целях самообороны.

Да хватит вам грызться, — миролюбиво, со всем не так, как обычно, произнес Черкасов, закончив высматривать за окном нечто такое, что было открыто только его взору. — Ты мне, Мамонов, лучше вот что скажи — ты выяснил, что такое «Иголька»? Наверняка это тоже прозвище — известное определенному кругу людей.

У меня, Александр Николаевич, как всегда, все готово. Как в аптеке. Извольте, так сказать, глянуть.

Мамонов прошел к компьютеру, щелкнул несколькими тумблерами, проделал несложную операцию с «мышью», и на экране высветилось: «Игла гравировальная — тонкий металлический штифт с конусообразным или срезанным концом. Применяется в гравюре на металле и в литографии».

Мамонов обвел взглядом триумфатора маленькую компанию.

Ну как, Александр Николаевич? — поинтересовался он. — Теперь вы убедились, что в нашем деле нужны не одни только «гвозди»?

Гвоздь пробурчал что-то не слишком лестное в адрес Мамонова, с минуту глядел на монитор, после чего скривил рот в тонкогубой улыбке.

Хренотень какая-то… Штифт с концом… Металл, литография — это все к чему, а?

Черкасов, наоборот, словно прилип к экрану компьютера. То, что он увидел на мониторе, ему явно нравилось.

Плюхнувшись в кресло, он сплел на животе пальцы и произнес:

Ну, что я тебе говорил, сукин кот? Мансур рассказал даже то, о чем, в сущности, не имел представления. Что для этого тупого азиата какая-то «иголька»? Так… мираж. Но слово это все-таки ему в башку засело. И отложилось — потому что прозвище это довольно необычное.

Александр Николаевич, — сказал Гвоздь, невольно подтягиваясь, потому что Черкасов уселся рядом, — «Иголъка», «шпилька» — это все хорошо. Делать-то что будем? — Гвоздь норовил взять реванш у «сукиного кота», чей успех у шефа не был ему до конца понятен. — Насколько я врубаюсь, это кликуха кое-что говорит о том, чем этот Цитрус промышляет и в каких местах тусуется, — продолжал Гвоздь, пытаясь определить для себя круг проблем. — Тогда, может, нам взять Мансура — да и прогуляться с ним по этим самым местам — вдруг Мансур его узнает? Шанс, конечно, ничтожный, но все-таки есть, — добавил он.

Как ты, интересно, станешь этого самого Мансура прогуливать, — с ехидной ухмылкой произнес Мамонов, — когда ты ему из своего любимого «Люгера» выбил напрочь голеностоп? Уж лучше бы ты стрелял ему в плечо…

Дурак ты, — только и сказал Гвоздь и отвернулся. Ему, как человеку военному, было ясно, что промедли он хоть секунду — и Мансур бы ушёл.

Черкасов, надо сказать, хорошо это понимал. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, после чего поднял тяжелую лысую голову и оглядел долгим взглядом своих людей. Мамонов — как всегда — смотрел ему чуть ли не в рот и готов был исполнять любое его задание. Кроме того, он умел действовать самостоятельно. Другое дело, полагаться на его инициативу Черкасов не мог и не хотел — незачем было давать «сукиному коту» слишком много воли. Он, конечно, дурак, но, как показали последние события, дурак довольно хитроумный.

Гвоздь же был исполнителем в его, так сказать, идеальном виде, хотя и с фантазиями. Правда, его фантазии распространялись в основном на боевые операции. По большому счету, Гвоздь и Мамонов были людьми вполне подходящими — так сказать, руки и вполне работоспособный мозг, вдохновляемые мощным интеллектом. На данный момент Черкасову ничего другого и не требовалось.

Значит, так, Гвоздь, — сказал он, — ты поедешь на Измайловский рынок. Там у художников главное толковище. Тебе не кажется, что ты сам и особенно твой друг Мансур чем-то походите на вернувшихся с войны ветеранов? Придется тебе вместе с Мансуром сделать вид, что вы разыскиваете бывшего однополчанина по прозвищу Иголка или Цитрус — можешь называть обе клички. Работа непыльная, но скучная и может затянуться — так что ты, Гвоздь, много не пей. — Тут Черкасов ухмыльнулся — он знал, что сколько бы ни пил Гвоздь, ему это было что слону дробина.