Картина висела позади Бернарда.

Бернард тоже поднялся и, обернувшись, прижался коленями к дивану и стал разглядывать картину. Усилия Тома были вознаграждены слабой, но искренней улыбкой, появившейся на лице Бернарда.

— Да, это прекрасно, — тихо сказал он.

— Вы художник? — спросил Крис.

— Да. — Бернард сел снова. — Но не такой хороший… как Дерватт.

Мадам Аннет спустилась по лестнице с какими-то полотенцами.

— Мадам Аннет, вы не приготовите нам чая? — попросил ее Том.

— Сию минуту, мсье Тоом.

— А вы можете сказать, — обратился Крис к Бернарду, — что делает художника хорошим — или плохим? Мне, например, кажется, что сейчас несколько художников пытаются писать так, как Дерватт. Я в данный момент не помню их имен — они не такие уж известные. Хотя нет, одно помню — Паркер Наннели. Вы его знаете? Но почему Дерватт выше них? Что его отличает?

Том попытался придумать свой ответ. Может быть, “оригинальность”? Слово “известность” также казалось ему не лишенным смысла. Но он ждал, что ответит Бернард.

— Его личность, — произнес Бернард с глубокой убежденностью. — Дерватт — это… Дерватт.

— Вы знакомы с ним?

Том поежился; его охватило сочувствие к Бернарду.

— Да, знаком, — кивнул Бернард. Он сцепил свои костлявые пальцы вокруг колена.

— И вы чувствуете силу его личности, когда встречаетесь с ним?

— Да, — ответил Бернард более твердо. Но разговор был, несомненно, мучителен для него. И в то же время его темные глаза, казалось, искали каких-то слов, которые надо было сказать.

— Я, возможно, задал неправомерный вопрос, — сказал Крис. — Личность большинства крупных художников, наверно, не проявляется в повседневной жизни, — они не тратят себя на это. На первый взгляд они кажутся совершенно обыкновенными людьми.

Подали чай.

— Ты не взял с собой чемодана, Бернард? — спросил Том. Его беспокоило, есть ли у Бернарда все необходимое.

— Нет, я не планировал поездку, мне это как-то неожиданно пришло в голову, — ответил Бернард.

— Но это не важно, — сказал Том, — у меня есть все, что может тебе понадобиться.

Он чувствовал, что Крис смотрит на них, очевидно, гадая, откуда они с Бернардом знают друг друга и насколько хорошо.

— Ты не голоден? — спросил он Бернарда. К чаю мадам Аннет подала только печенье. — Моя экономка обожает делать разные сэндвичи. Ее зовут мадам Аннет. Можешь попросить ее все, что захочешь.

— Нет, ничего не надо, спасибо. — Чашка Бернарда задребезжала, когда он поставил ее на блюдце.

Может быть, Джефф с Эдом настолько приучили Бернарда к успокоительным средствам, что ему и теперь требуется что-нибудь? После чая Том поднялся вместе с Бернардом наверх, чтобы показать ему его комнату.

— Ванную тебе придется делить с Крисом. Для этого надо пересечь коридор и пройти через спальню моей жены. — Том оставил дверь Элоизы открытой. — Элоиза сейчас в Греции… Надеюсь, ты сможешь здесь отдохнуть, — продолжил он, когда они вернулись в “маленькую спальню” Бернарда и Том закрыл дверь. — А что тебя так мучает? В чем проблема?

Бернард покачал головой.

— Просто я чувствую, что дошел до точки, вот и все. Выставка — это конец всему. Это была последняя выставка, в какой я участвовал; “Ванна” — последняя картина, какую я написал. Больше я не смогу ничего создать. А они пытаются… — ты знаешь — воскресить Дерватта.

“И мне это удалось”, — подумал Том. Однако лицо его было так же серьезно, как и у Бернарда.

— Но он ведь как бы и был жив последние пять лет, — сказал он. — Я уверен, они не станут заставлять тебя продолжать, если ты не захочешь.

— Как бы не так. Они — Джефф и Эд — именно это и пытаются сделать. Но, понимаешь, я уже сыт всем этим по горло. Я просто не могу больше.

— Я думаю, они поймут. Не беспокойся об этом. Можно… Послушай, ведь Дерватт может снова вернуться в Мексику и стать затворником. Можно представить дело так, будто он продолжает писать картины, но отказывается показывать их. — Том ходил взад и вперед по комнате, рассуждая. — Так пройдут годы. А когда он умрет, мы скажем, что он сжег все свои последние работы, или что-нибудь вроде этого. И никто никогда их так и не увидит! — Том улыбнулся.

Бернард сидел, хмуро уставившись в пол, и Том почувствовал себя, как человек, рассказавший анекдот, который слушатели не поняли. Или даже хуже — совершил богохульство, допустил неподобающую выходку в церкви.

— Тебе надо отдохнуть, Бернард. Может быть, дать тебе какое-нибудь несильное снотворное — фенобарбитал, например?

— Нет, спасибо.

— Не хочешь принять душ? Насчет нас с Крисом не думай. Мы не будем надоедать тебе. Ужин в восемь часов, а если захочешь, спускайся раньше, выпьем чего-нибудь.

“У-у-у-у!” — взвыл ветер в этот момент, и, выглянув в окно, они увидели, как гнется под его порывами огромное дерево рядом с домом. Тому показалось даже, будто весь дом прогнулся, и он инстинктивно покрепче уперся ногами в пол. Попробуй тут, сохрани безмятежное спокойствие в такую погоду!

— Хочешь, я задерну портьеры? — спросил Том.

— Мне все равно. — Бернард взглянул на Тома. — А что сказал Мёрчисон по поводу “Человека в кресле”?

— Сначала он сказал, что, по его мнению, это подделка. Но я убедил его, что это не так.

— Интересно, как тебе это удалось? Он ведь высказал мне свои соображения о сиреневых тонах. И он прав. Я сделал три ошибки — “Человек в кресле”, “Часы” и вот теперь — “Ванна”. Не знаю, как это получилось. Не понимаю, почему. Я не думал о том, что делаю. Мёрчисон прав.

Помолчав, Том сказал:

— Понятно, мы все порядком напугались. Но появление живого Дерватта должно поставить все на место. Опасность была в раскрытии факта, что его не существует. Но теперь это позади, Бернард.

Бернард, казалось, даже не слышал его.

— Ты предложил купить “Часы” или что-нибудь вроде этого?

— Нет. Я убедил его, что Дерватт все-таки мог вернуться в двух-трех картинах к старой технике, использовать сиреневый цвет.

— Мёрчисон говорил со мной даже о качестве живописи. О боже! — Бернард сел на постель и откинулся к стенке. — А что он теперь делает в Лондоне?

— Не знаю. Но я знаю точно, что он не будет встречаться с экспертом или предпринимать какие-либо иные шаги, — я убедил его не делать этого, Бернард, — сказал Том успокаивающим тоном.

— Я могу себе представить только один способ, каким ты мог его убедить, абсолютно отталкивающий, — отозвался Бернард.

— Что ты имеешь в виду, Бернард? — спросил Том с улыбкой, внутренне похолодев.

— Ты уговорил его пожалеть меня. Оставить в покое столь жалкую личность. Но мне не нужна жалость!

— Разумеется, я ни слова не говорил о тебе, — возразил Том.

“Ты с ума сошел!” — хотел он сказать. Бернард, и впрямь, если и не сошел с ума, то временно помрачился рассудком. И вместе с тем ведь тогда, в погребе, прежде чем убить Мёрчисона, Том пытался сделать именно то, о чем говорил Бернард: убедить его оставить Бернарда в покое, потому что он больше не будет подделывать Дерватта. Том даже старался объяснить, что Бернард боготворит Дерватта, своего умершего идола.

— Я не верю, что Мёрчисона можно было так легко убедить, — сказал Бернард. — Ты не обманываешь меня, Том, чтобы успокоить? Я уже так погряз во лжи, что больше не могу ее переносить.

— Нет, не обманываю. — Том чувствовал себя неловко из-за того, что лгал Бернарду. Он редко испытывал неловкость, обманывая кого-нибудь. Том понимал, что рано или поздно придется сказать Бернарду, что Мёрчисон мертв. Это был единственный способ успокоить Бернарда — хотя бы частично, в отношении возможного разоблачения. Но Том не мог сделать этого сейчас, во время этой вынимающей душу грозы. К тому же Бернард был в таком состоянии, что признание Тома могло привести его в настоящее исступление.

— Подожди минуту, я сейчас вернусь, — сказал Том.

Бернард сразу поднялся с постели и подошел к окну, и как раз в этот момент порыв ветра бросил в стекло целый каскад брызг. Том вздрогнул, на Бернарда же это не произвело никакого впечатления.