Это было невероятно, но она продолжала каждый раз терять девственность, которая таинственным образом успевала восстанавливаться даже в те несколько мгновений, когда Савва сменял на вахте любви Никиту, или наоборот.

«С тобой каждый раз, как в первый», — говорили Цене Никита и Савва.

Они говорили ей, что она — земное воплощение богини Афродиты. К той будто бы тоже каждый раз возвращалась девственность.

Но это не нравилось Мере. Она считала земным воплощением богини Афродиты себя.

Если Цена каждый раз теряла (и восстанавливала) девственность, то Мера… как будто растворяла в себе мужской член. Если внутри Цены (словам) было тесно, то внутри Меры (мыслям) было просторно. Внутри Меры как будто отсутствовало земное притяжение, а, стало быть, были невозможны трение, кручение, изгиб, одним словом, любое сопротивление (материала). Внутри Меры, таким образом, были: космос, вакуум, бесконечность.

Никита думал, что, возможно, это связано с физическими параметрами его… скажем так, космонавта, но Савва подтвердил, что испытывает точно такие же ощущения. То есть, не в космонавтах было дело.

«А что если спросить, — предложил однажды Никита, — как это у нее произошло в первый раз?».

«Только спрашивать надо не у нее, — усмехнулся Савва, — а где искать того дяденьку?»

Они часто шутили над вечной девственностью Цены, но каменно молчали о бесконечности Меры. Савва объяснил, что это происходит потому, что в случае с девственностью они, как ни крути, но действующие лица, в том смысле, что от них хоть что-то зависит, в случае же с бесконечностью — ничто, (космическая) пыль, от них не зависит ровным счетом ничего. В таких случаях, вздохнул Савва, у мужиков не принято шутить. А спустя некоторое время заметил, что ему однажды снилось нечто подобное.

«Снилось?» — усомнился Никита.

«Я думаю, что этот сон… внутри нее, — серьезно ответил Савва. — Входя в нее, мы преступаем некую черту, проскальзываем в другую реальность. Во сне ведь нет ни сопротивления материала, ни гравитации, ни силы трения».

«А что тебе снилось, — спросил Никита, — неужели мировая революция?»

«Почему ты так решил? — с подозрением посмотрел на него Савва. — Да, мне снился некий проект по переустройству общества, но я бы не стал называть его мировой революцией».

«И ее невозможно разбудить?» — спросил Никита.

«А может, надо самому проснуться?» — ответил Савва.

Никита видел определенную гармонию в том, чтобы после тесной Цены войти в без(раз)мерную Меру, как после реки в океан, или наоборот, после Меры (океана) в Цену (реку). В одном случае он находил желанную свободу после не столь желанного (надоевшего) ограничения. В другом — не менее желанное ограничение после не столь желанной (надоевшей) свободы.

Иногда, впрочем, морских и речных путешественников — Никиту и Савву — подстерегали (без этого невозможно) опасности: непроизвольное (судорожное) сокращение мышц у Цены или Меры. Савва, помнится, долго ходил с огромным синяком на пояснице. Никиты однажды вывихнул запястье, не успев вовремя выхватить руку зажатую между ног Меры, а может, Цены. Тут они были похожи друг на друга, как Сцилла и Харибда.

…Если Никита сходил с ума от любви, взмывал в небо на дельтаплане, носился, рассекая волны, на водяном мотоцикле, забывал про занятия в университете и сочинение статей, то Савва был удивительно равнодушен (спокоен) ко всему, что было связано с девушками (любовью). Так опытный электрик спокоен при виде вскрытого электрощита — переплетений проводов, сочленений полупроводниковых схем, искрящих клемм, вспыхивающих и гаснущих огоньков на пульте. За все время Савва не подарил Цене и Мере и флакончика духов.

Зато стремительно состарившейся Розе Ахметовне (когда их видели вместе, все были уверены, что она мать Саввы) он вдруг купил и обставил квартиру, чуть ли не каждое воскресенье наведывался к ней с дорогими подарками.

Савва относился к попивающей портвейн, нечистой на руку (однажды ее задержали в универсаме за кражу этого самого портвейна и — видимо, случайно подвернулся под руку — компакт-диска с оперой Вагнера «Тангейзер») Розе Ахметовне с необъяснимым трепетом, с каким не относился ни к девушкам, ни к родной матери. Как-то, навестив любимую подругу в неустановленное время, Савва застал у нее усатого джигита с рынка, назвавшегося ее «братом». Но и это не смогло поколебать его ненормально доброго отношения к ней.

«Видишь ли, мужчине, занятому переустройством — чем еще может заниматься настоящий мужчина? — мира, в принципе, женщина нужна лишь на очень короткое время, — сказал Савва. — Все остальное время, пока она с ним, он только и думает, как бы ее выпроводить. В то время как женщине, даже самой совершенной и достойной, мужчина необходим постоянно. Женщина, в отличие от мужчины, не может быть одна. Поэтому она только и думает, как бы с ним не расставаться. Разве это справедливо? Я хочу, по крайней мере, в отношении хотя бы одной женщины, исправить эту несправедливость. Раз я не могу все время быть с Розой Ахметовной, то пусть у нее будет… все, кроме… меня».

«Да, но почему ты выбрал такую старуху? — не мог понять Никита. — Исправлял бы несправедливость в отношении молодых да красивых».

«В этой жизни, — ответил Савва, — мужчине надо обязательно любить хотя бы одну женщину, причем так, чтобы… та не понимала, за что. Чтобы это была для нее тайна, загадка которую она не могла разгадать. Я готов отдать Розе Ахметовне все, потому что она ни разу ни о чем меня в этой жизни не попросила».

«А если вдруг попросит? — спросил Никита. — Тогда что?»

«Не знаю, — ответил Савва. — Должен же существовать в этой жизни хоть один вопрос, на который я не знаю ответа».

Именно тогда Никита понял, что ревновать Цену, Меру, всех остальных девушек мира к Савве бессмысленно. Близость с ними (или отдаленность от них) не имеет для него никакого значения. Савва — не столько живой, подверженный страстям человек, сколько вложенная (как железная рука судьбы в перчатку) в человеческое обличие функция, призванная осуществить… что?

… «Ну и что? — помнится, произнес отец, внимательно осмотрев макет. Его не удивили ни крохотные живые человечки, ни текущие реки с вереницами барж, ни светящиеся космическим свечением линии электропередачи, ни пульсирующие над вечной мерзлотой трубы нефте- и газопроводов, ни гудящие как ульи, освещенные заводские корпуса. Их, впрочем, было не очень много. Большинство корпусов (ульев) выглядели так, словно тут побывал медведь. Как будто отец все это уже видел. Или знал, как все это сделать. Но не делал, потому что не считал нужным. — Кого ты хочешь этим удивить?»

«Не тебя, — с некоторой обидой ответил Савва, видимо, иначе оценивающий макет. — Я хочу показать это президенту».

Президент, которого Савва называл Предтечиком, переживал период необъяснимой, немотивированной апатии. Как если бы власть была ковром, о который он (как Савва) без конца стирал колени, тягостной наукой, которую он не хотел постигать, постылой работой, которую он не выбирал, но от которой было никуда не деться.

Народ не видел его ни в гневе, ни в радости. Зато (по ТВ) все чаще видел — с кругами под глазами, с мелко подрагивающими руками. Все знали, что он взлетел на вершину власти по чужой воле, но никто не знал, продолжает ли он выполнять чужую волю, а может, вообще не выполняет никакой воли. Главное же, было непонятно, есть ли у него своя воля? И если есть — в чем она проявляется, на что направлена?

Никита недоумевал (вместе с народом). Савва же полагал происходящее с президентом нормальной (неизбежной) расплатой за невыполненные обещания, обманутые ожидания.

«Они всегда следуют за человеком, как тень, — объяснил Савва, — высасывают из него волю, ум, честь, совесть и радость жизни. Это только кажется, — продолжил Савва, — что обманщики и мошенники — счастливые люди. Вспомни, что случилось с первым российским президентом».