Потому что верили не в Бога и, следовательно, не в Его волю, но во «все возможно».

И это было странно, потому что «все возможно» — являлось обманом, миражом, тогда как Бог был любовью и истиной во всех инстанциях.

«Выходит, что любой выбор — благо, — мрачно констатировал Никита, — любой, не важно правильный или нет выбор, предпочтительнее сомнения, испуга и так далее?»

«В сущности, выбор — гордыня, — посмотрел поверх толстых бетонных лент в тонкое, как золотая фольга, небо отец Леонтий. — Если человек живет по совести, уважает старших, хорошо учится, не обижает малых сих, перед ним не стоит проблема выбора, потому что он уже его сделал, не делая никакого выбора, на всю свою жизнь. В принципе, все просто, парень, — подмигнул Никите отец Леонтий. — Просто не всем по нутру простота, которая лучше воровства!» — надвинул на глаза шлем, запустил «Harley-Davidsоn» рванул, встав на шипованное колесо, как медный (кожно-металлический) всадник от церкви вверх по развязке, как по вертикальной цирковой стене.

Должно быть, он куда-то опаздывал.

На золотой берег божественного безлюдья?

Никита был готов лететь следом за ним бездумным осенним листом, пустым полиэтиленовым пакетом, конфетной оберткой, сплющенной сигаретной пачкой, даже и птицей, рыбой летучей, гадом ползучим, то есть осмысленно не возражал лететь (ползти) за ним Никита, но ветер его судьбы, похоже, дул в иную сторону — на периферию периметра Божьего Промысла.

…Никита подумал, что грешен по всем перечисленным отцом Леонтием пунктам за исключением единственного — учился он хорошо. Более того, не было для него в жизни занятия милее, чем учиться. В этом было невозможно признаться, но уже сейчас — на третьем курсе — Никита… искренне печалился, что учиться остается всего-ничего — каких-то два года.

Он не соглашался с Пушкиным, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». По его мнению, «покой и воля» являлись составными частями счастья — категории сугубо индивидуальной, в том смысле, что то, что для одного человека было счастьем для другого вполне могло быть кошмаром и бедой. Никита знал, что есть для него счастье, но «тайным» знанием.

Он пережил это счастье… во сне.

Там, в мире разомкнутого, незаземленного, как говорил Савва, то есть освобожденного сознания, как в некоей космической вакуумной лаборатории, каким-то образом «выплавлялось» химически (алхимически?) чистое счастье. В нем естественно соединились два магических компонента — элексир вечной юности (когда, как не в юности самое учение?) и философский камень в истинном своем значении, то есть не когда свинец превращается в золото, а когда опыт жизни переплавляется в мудрость. Видимо, где-то поблизости находился и третий элемент — гомункулус. Никита даже знал, где именно.

Была у него на сей счет теория.

Насколько беспомощен и ограничен в своих возможностях гомункулус в земном мире, полагал Никита, ровно настолько же беспомощен и ограничен в своих возможностях человек в мире снов. Там, в мире снов человек — тот же гомункулус, экскурсант, наблюдатель, которому, тем не менее, иногда кое-что приоткрывается.

Никита хранил этот сон в душе, потому что ни до ни после не испытывал столь законченного (райского?) ощущения счастья.

А был сон довольно прост.

Никита с замирающим сердцем спешил по вымощенному плиткой средневековому университетскому коридору в аудиторию, прижимая к груди толстые в переплетах из ослиной кожи книги. И больше всего на свете боялся опоздать на лекцию, так как откуда-то (опережающе) ему было известно, что именно на этой лекции он узнает истину, которую невозможно узнать. Истину, вмещающую в себя всю полноту знания о сущем и сверхсущем. То есть узнает сразу все обо всем. В странном этом сне ему приоткрылась невообразимая прозрачная глубина универсального, вечно обновляющегося знания, и мнилось Никите, что эту лекцию в аудитории для избранных, куда он пуще смерти боялся опоздать, прочитает… чуть ли не сам Господь Бог. Священный трепет переполнял семенящего по каменному коридору Никиту, что он опоздает, двери закроют и, следовательно, никогда он не попадет на ту единственную лекцию, попасть на которую ему хотелось больше всего на свете.

Самое удивительное, что тут-то сон и оборвался. То есть, вероятно, он длился далее, но уже вне сознания Никиты, которому оставалось только надеяться, что на лекцию он все-таки успел. Немало лет минуло с той поры, а до сих пор Никита Иванович жил с предощущением (так и не узнанной) истины в душе.

…Тогда он как раз писал курсовую работу по новейшей истории: «Крах СССР и крах человечности в мире».

Дело в том, что крах СССР оказался гораздо более сложным и растянутым во времени процессом, нежели мнилось поначалу. Лет эдак пятнадцать Россия жила запасами «крахнутого» СССР. И, похоже, решила, что будет жить ими вечно. Но не получилось. Совершив длинный круг, насытив ресурсами, технологиями и деньгами «многия страны и люди», крах (как и не уходил) вернулся (остался) в Россию (и).

В первое десятилетие нового века в России разрушилось, взорвалось, пришло в негодность практически все, что когда-то исправно работало: теплоцентрали, линии электропередачи, ГЭС, АЭС и так далее. Пробудились ядерные- и скотомогильники. По стране поползли радиация и сибирская язва. Дальневосточные окраины терзали цунами, центральные области — наводнения, землетрясения и смерчи, поскольку службы, которые некогда отслеживали стихийные бедствия, упразднили (вместе с СССР) из-за нехватки средств, а также за ненадобностью. Космические спутники теперь транслировали рекламу и музыкальные клипы, а не штормовые предупреждения или карты движения смерчей.

Но Россия быстро привыкла жить в режиме краха, как до этого привыкла жить в режиме нищеты, пьянства, воровства и унижения. Народ демонстрировал худшую разновидность приспособленчества — ко всему на свете и даже к тому, чего на свете не было, но (в страшном сне) могло быть.

И этот страшный сон (вереница снов) становился явью.

По наблюдениям Никиты получалось, что единственное, что обеспечивало минимальную человечность, а также относительный социальный и технический порядок в мире как раз и было… противостояние двух — СССР и Запад — общественных систем. Каждая из них, делал, в общем-то, нехитрый вывод Никита, была вынуждена имитировать человечность, дабы пристойно выглядеть на фоне другой. В СССР, начиная с середины пятидесятых, уже не сажали за анекдоты про вождей, а Запад (после Хиросимы и Нагасаки) не решался сносить с лица земли столицы произвольно назначаемых «стран-изгоев».

Человечность, таким образом, представала всего лишь разменной монетой в геополитическом противостоянии, но большая часть человечества, можно сказать, разместилась на «орле» и «решке» этой монеты. С утверждением же в мире единственной (Запад) силы человечность, как идея, пусть даже, как спекулятивная мотивация тех или иных действий, пресеклась за ненадобностью. Не причисленной к «единственной силе» части человечества было предложено освободить плоскости, перебраться на острое ребро монеты, где эта часть (а к ней были отнесены и индусы, и китайцы), естественно, не могла уместиться.

Поэтому, делал вывод Никита, суть предстоящей истории будет заключаться в перманентной «двухходовке»: вытеснении «лишних» людей на ребро и последующей «зачистке» ребра.

Прошло менее двадцати лет, как кончился СССР, а на головы непокорных по всему миру (если у тех, конечно, не было возможности ответить) уже вовсю сыпались (пока еще не ядерные) ракеты и бомбы, политические и экономические санкции. Никита утверждал в курсовой работе, что в самое ближайшее время следует ожидать ответного (ядерного) удара от одного из этих изгоев, более того, делал вывод Никита, изгою (легко догадаться кто) помогут организовать удар, чтобы потом окончательно и бесповоротно уничтожить в мире всякую протестную самодеятельность, привести мир в состояние полной идеологической и трудовой покорности, загнать его на ребро монеты, а саму монету положить в карман. Поэтому, летела дальше мысль Никиты, единственная неясность на сегодняшний день — это откуда будет организован удар, кто будет объявлен основным врагом, кого в назидание другим показательно уничтожат.